Раздают миски для еды. Арестованные становятся у двери, каждый со своей миской. Дают лапшу.
Мизике усердно хлебает. Он нашел даже маленькие кусочки мяса, да и на вкус суп лучше, чем он ожидал. Со всех скамеек слышно молчаливое торопливое чавканье на все лады. Мизике не спешит. Он успел сделать только три глотка, а вокруг уже скребут ложками по дну чашек. Молодые парни мигом проглотили свою порцию.
Во время еды дверь вдруг отворяется. Шатаясь, входит молодой рабочий. Он согнулся, как будто несет невидимый груз. Левый глаз, посинел, распух и кровоточит. Все оборачиваются. Большинство отставляют свои миски и окружают его.
— Ах, бедняга, да что же это они с тобой сделали!
Рабочий, тяжело дыша, устремил в пространство отсутствующий, неподвижный взгляд.
— Живодеры! — хрипло выдавливает он.
Мизике тоже поднялся. Растерянно смотрит на избитого. Только теперь он заметил большое, величиной с ладонь, фиолетовое пятно на шее и кровь на левом ухе.
— Чего они хотели от тебя?
— Чтоб я назвал кого следует.
— Не смеешь никого выдавать! — раздался голос со скамьи.
— Заткнись, идиот! — цыкает на него другой. — Как раз на шпика нарвешься.
Рабочий расстегивает пояс и спускает брюки. Ягодицы и бедра его покрыты кровоподтеками. Когда же он стаскивает рубашку, на спине видны синие багровые рубцы шириной в руку.
— Здорово они тебя отделали! В комнате сто три, а?
Тот только кивает головой и, сжав зубы, напяливает брюки. У большинства сразу пропал аппетит. У Мизике — тоже. Два парня тотчас же набрасываются на его едва начатую порцию.
На воле Мизике часто слыхал об избиениях в ратуше. Но об этом рассказывали главным образом коммунисты, — а разве им можно верить? Вот теперь он видит собственными глазами. И в чем тот мог провиниться, что его так отделали? Мизике очень хотелось бы знать, но он не решается спросить. Спрашивает кто-то другой.
— Я руководил группой в боевом союзе. Мы распространяли листовки. Меня сцапали и теперь хотят знать имена остальных.
— Кто сейчас попал сюда по политическому делу, тому не до смеха, — раздается позади Мизике.
Мизике оглядывается. Глубоко заложив руки в карманы, за ним стоит тот самый парень, который за сто марок чуть не убил человека.
— Меня, — с улыбкой заявляет он, — и калачом в политику не заманишь. Я еще с ума не спятил!
Около рабочего осталось человека три-четыре. Они заставляют его рассказывать по нескольку раз, как выглядят те, кто его избивал, и чем били. Остальные, разделившись на группы, громко и возбужденно рассказывают что-то друг другу, спорят и ругаются.
Мизике слышит невероятные, чудовищные вещи. Одни уверяет, что он видел в отряде особого назначения, как четыре здоровенных штурмовика набросились на человека лет шестидесяти и стали выколачивать из него показания ножками от стула и резиновыми палками. Другой якобы совершенно точно знает, что несколько дней тому назад штурмовики выбили некоему Фрицу Вольгасту правый глаз. Кто-то рассказывает, будто во время его допроса была жестоко избито молодая девушка:
— Какой-то штурмовик вошел в комнату допросов разгоряченный и взвинченный и крикнул другому: «Ничего не говорит, стерва!» — «Так, может быть, она и в самом деле ничего не знает», — заметил тот. «Должна знать! Он не мог удрать, не сказав ей — куда. Пусть она мне очки не втирает! Вот мы ей за это задницу, как карту, и расписали, куда ни глянь — только Африка, черный континент!» Проклятые садисты!
«Конечно, — думает про себя Мизике, — всему верить нельзя. Как всегда, преувеличивают. Наци, конечно, обращаются с своими противниками не особенно нежно, но все же это люди, немцы, гамбуржцы, а не дикие звери. Ведь это солдаты, а немецкий солдат не поднимет руку на девушку или женщину. Ну, этого высекли, — так ведь кто знает, какие там за ним дела водятся? Здесь он, конечно, об этом распространяться не станет. А уж что-нибудь да было. Никто так, зря, человека уродовать не будет…» Мизике смотрит, слушает, но в разговор не вмешивается. Он рад, что не имеет с этими людьми ничего общего.
На скамье рядом с Мизике сидят еще трое. Страшно толстый парень по прозвищу «Волдырь» — остряк и балагур. Только что задали ему вопрос, как он устраивается, когда бывает с женщиной, — куда свое брюхо девает, — и он уже собрался было наглядно это показать, как дверь камеры отворяется, и вызывают Мизике. Он со всех ног кидается к двери.
— Вы Готфрид Мизике?
— Да! — От радости его даже в жар бросило. Наконец-то! Наконец!
И когда дверь за ним затворяется, им владеет только одна мысль: «Никогда сюда не возвращаться!»
— Подождите здесь!
Мизике остается в коридоре, перед длинным рядом узких шкафов. Странно! Неужели здесь столько служащих? В конце коридора появляются двое штатских, с бумагами под мышкой. Один из них, длинный, прямой как палка, в высоком воротничке, с остриженными бобриком волосами, медленно подходит к нему.
— Мизике?
— Да. Совершенно верно.
— Пожалуйте за мной!
Мизике взволнованно бежит за ним. «Слава богу! Слава богу!» — не переставая думает он. Этими словами Мизике выражает переполняющую его в эти мгновения радость.
Они входят в маленькую комнату. Окна забраны решетками, ничего, кроме высокой конторки и стула.
— Садитесь!
Мизике садится. Комиссар, не торопясь, раскладывает цапки, перелистывает бумаги, искоса бросает на него испытующий взгляд и снова копается в папках. Потом закуривает. Мизике не спускает с него глаз и удивляется таким долгим приготовлениям. Он думает, что комиссар только извинится перед ним и отпустит. К чему такая проволочка?
— Вас зовут Иозеф Готфрид Мизике?
— Да.
— Родились шестого февраля тысяча восемьсот восемьдесят девятого года?
— Совершенно верно.
— В Хайлигенхафене?
— Да.
— Еврей?
— Да.
— В браке с Сабиной Гольдшмидт?
— Да.
— Тоже еврейка?
— Да.
— Род занятий — торговец, адрес Хофвег, сто семнадцать?
— Да.
— Раньше под судом не были?
— Нет!
— Так… А теперь скажите, готовы ли вы совершенно откровенно отвечать на все мои вопросы?
— Безусловно, господин комиссар!
— Это будет в ваших интересах. Итак, с какого времени состоите вы членом коммунистической партии?
— Простите, как вы сказали? — Мизике не верит своим ушам.
— С каких пор вы член коммунистической партии!
