— Этого идиота, наверное, все еще мучают угрызения совести из-за инвалида с Железным крестом и с половиной легкого.
— Меня уже тошнит от этой комедии. Прикончили же коммунисты нашего Дрекмана, Гейнцельмана, Блекера. Красные не разводят сантиментов, и нам нечего церемониться с этими босяками.
— Это все позерство. Ридель хочет сделать карьеру. Он только наверх и смотрит, в начальники метит.
— Тогда я вообще не понимаю, кого он думает удивить своим поведением?
Мейзель не затянул время отдыха, он опять скомандовал:
— Бегом… марш!
Заключенные снова бегают вокруг двора, прижав руки к груди. До сих пор он взял на отметку шесть человек. Этим еще кое-что предстоит.
— Ша-гом… марш!
С маршировкой дело что-то разладилось. Как Мейзель ни старается подбодрить своим: «Левой, два, три, четыре…» — заключенные задыхаются, пыхтят. Волочат ноги, кто как может. Мейзель вспоминает о тех шестерых и решает отыграться на них.
— Отделение… стой… Те, которых я позвал, выходи вперед.
Все шестеро выходят вперед, с ними Мизике, который от непривычных усилий весь позеленел. Испуганно поглядывает он на стоящего перед ним спокойного и даже как будто скучающего Мейзеля. Что он скажет? Будет их пробирать?
— В вас этот сукин сын особенно сильно бунтует, а поэтому вам необходим маленький добавочный урок! Смирно!.. Тебе еще мало, свинья ты грязная?
Мизике хочет извиниться и не решается — словно язык прилип к гортани. Большими испуганными глазами смотрит он на эсэсовца.
— Смирно!
Мизике из последних сил подтягивается.
— Бегом… руки вверх… марш!
Все шестеро бегут один за другим вдоль стены. С первых же шагов у истощенных и обессиленных людей начинает колотиться сердце, легкие отказываются дышать, ноги все больше наливаются свинцовой тяжестью.
— Лечь!
Мизике слышит команду и, удивленный, оглядывается.
— Лечь была команда! Ну, скоро?
Стоящие позади и впереди Мизике уже кинулись на землю; тогда он тоже ложится. И с этого момента начинается беспрерывное:
— Лечь!.. Прыжком встать!.. Марш!.. Лечь! Прыжком встать!.. Марш!.. Лечь!.. Прыжком встать! Марш!.. Лечь!.. Прыжком встать! Марш!..
Мизике машинально падает, вскакивает и снова падает. Он чувствует, как постепенно начинает кружиться голова. «Сейчас упаду в обморок», — думает он. Но он не теряет сознания; он снова бросается вниз и снова с отчаянным усилием вскакивает… падает… бежит дальше…
После того как они два раза обежали двор, падая и вставая, Мейзель командует:
— Стой!
«Слава богу, слава богу!» — думает Мизике.
Но не тут-то было!
С полнейшим безразличием, не обнаруживая и признака ярости и злорадства, Мейзель командует:
— Руки на бедра… Присесть на корточки! Сидеть!.. Теперь прыжки… Начинай!.. Не выпрямляться!.. Прыгать, прыгать! Еще, еще!..
Все шестеро прыгают на корточках мимо товарищей, которые видят их страдания и ничем не могут нм помочь. Мизике чувствует, что жизнь уходит из него, он прыгает, прыгает, прыгает… Вдруг он чувствует страшную тяжесть в желудке. Он не в силах удержаться. Одновременно его рвет. Он падает. Мейзель велит двум заключенным оттащить его в сторону. Остальные пятеро должны продолжать. Только после того, как упало еще двое, Мейзель велит трем оставшимся вернуться в строй.
Еще два раза проходят заключенные маршем вокруг двора, мимо лежащего в песке у стены Мизике, и возвращаются в камеры. Дежурный по отделению Цирбес, ухмыляясь, принимает их.
Мейзель подымается этажом выше, в отделение «А-2», — выбивать сукина сына из заключенных в камерах № 3 и № 4.
На следующий день утром Цирбес вызывает Мизике из общей камеры.
— Что это ты опять выкинул?
— Что такое, господин унтер-офицер? — Мизике охватывает дрожь.
— Тебя вызывают на допрос к самому коменданту. У него, наверное, вылечишься… Стань вон туда! Вон там!
Мизике становится лицом к стене у входа в караульную. В коридоре нет никого, в караульной громко разговаривают и хохочут. Что этому коменданту от него надо? Может быть, с воли все-таки что-нибудь предприняли? Почти три недели, как он арестован. Три недели нет никаких известий от жены. И в эти три недели никто — ни гестапо, ни отряд особого назначения — о нем и не вспомнили. И вдруг его хочет допрашивать комендант.
Ах, Мизике, неисправимый оптимист! Он чуточку надеется, надеется на хорошее. Ведь должна же в один прекрасный день обнаружиться его полная непричастность!
Из караульной выходит Нусбек. Он видит стоящего у двери Мизике, подбоченивается и орет:
— Не соблаговолишь ли ты, сволочь паршивая, отойти, по крайней мере, метра на три от двери! Подслушиваешь? Шпионишь, гадина?
Мизике в ужасе отскакивает в сторону на несколько шагов от двери, продолжая смотреть в выбеленную стону коридора.
Нусбек обходит вокруг него и шипит:
— Жидовская дрянь!..
Уж не забыл, ли про него Цирбес? Ведь комендант ждет. Мизике начинает беспокоиться. Он надеется на что-то и в то же время боится.
Надзиратель в синей форме приводит заключенного. Мизике осмеливается взглянуть на них сбоку. Заключенный кажется ему страшно знакомым.
— Станьте здесь! Нет, вам не нужно поворачиваться лицом к стене.
Надзиратель уходит в караульную. Мизике еще раз пристально смотрит на заключенного. Тот тоже смотрит на него и подмигивает.
— Все еще здесь? — спрашивает он шепотом.
Мизике кивает, но не может вспомнить, откуда он его знает.
— Я парикмахер.
Мизике кивает. И тихонько спрашивает:
— Кто ты?
— Да ведь ты знаешь, — из ратуши, из большой камеры!
Мизике еще раз смотрит на него и только теперь узнает: магазинный вор. Да, это тот неприятный аристократ-преступник. Синяя арестантская одежда очень изменила его. И он здесь парикмахером?
— Где же ты сидишь?
— Наверху, в звездной камере, — теперь это следственная тюрьма.
— Вас тоже бьют?
— Нет, ты что, с ума спятил?
— А вам разрешается переписка?
— Да, каждое воскресенье, и раз в десять дней можно получать посылку.
— О, вам хорошо! Нам совсем не разрешают писать. Я до сих пор не получил известий от жены.
О, боже! Возвращается Нусбек, а заключенный стоит на том месте у двери, откуда прогнали Мизике.
