нравится. Симпатичное лицо. По-видимому, не без образования. Должно быть, из хорошей семьи».
— Что-о?! — вырывается у Дузеншена, который не верит своим ушам. — Ленцер? Роберт Ленцер? Вы в этом уверены?
«…Если приглядеться повнимательнее, так Дузеншен просто солдафон, — продолжает размышлять комендант, снова посмотрен на него. — Неуклюж, ненаходчив. Теперь бы ему не стать штурмфюрером. Прошли те времена, когда подобные типы делали карьеру! На что он, в самом деле, годен? Никакого понятая о том, что требуется в настоящий момент, никакой гибкости! Так и остался тупым рядовым штурмовиком, который не может разобраться в быстрой смене политических ситуаций».
Дузеншен удивлен, что история с Ленцером, по-видимому, совсем не трогает коменданта, и, сделав несколько шагов вперед, спрашивает:
— Прикажете, господин комендант, старшему начальнику отделения изложить доказательства?
— Да, конечно. Расскажите, Хармс.
— Я узнал через кальфакторов моего отделения, что дежурный Ленцер ежедневно контрабандой доставляет в лагерь табак и еще кое-какие вещи. Один из кальфакторов отделения «А-один» по ошибке принял меня за Ленцера и окликнул. У него был этот список заказов, и он хотел передать его Ленцеру.
Хармс передает коменданту небольшую измятую бумажку. Тот пробегает ее глазами, кладет на свой письменный стол и обращается к Хармсу:
— Дальше?
— Я изложил вам обстоятельства дела, господин комендант.
Комендант долго молчит, затем неожиданно вскрикивает:
— Безобразие! Черт знает какое безобразие, — и с упреком смотрит на Дузеншена. — Как это могло случиться? Впрочем, я уже давно ожидал чего-нибудь такого… Обершарфюрер, вы мне представите докладную записку для передачи по инстанции. А пока молчок! Мы накануне избирательной кампании. Я считаю нецелесообразным волновать людей перед выборами… Поняли?
— Так точно, господин комендант!
— Можете идти.
Хармс щелкает каблуками, поворачивается кругом и выходит из комнаты.
— И вы никогда ничего не замечали? — опрашивает комендант Дузеншена.
— Нет, господин комендант.
У Дузеншена сердце вот-вот выскочит. Кровь бросилась в голову. Что это с комендантом? Почему он хочет заставить его отвечать за все? Что значит этот звучащий упреком тон?
— Господин комендант! Такое предательство всегда возможно и раньше встречалось еще чаще, нежели сейчас.
— Вы в своем уме, штурмфюрер? — в бешенстве накидывается на него комендант. — Раньше мы были организацией для защиты партии, а сейчас мы являемся войсками для обороны государства. Сейчас введена строжайшая военная дисциплина и полевые суды для тех, кто нарушает эту дисциплину. Неужели мне нужно растолковывать все это даже вам?
Дузеншен ничего не отвечает. И как пощечина, звучат для него слова коменданта:
— Идите!.. Я хочу остаться один.
Весь день сидит Дузеншен, запершись в своей комнате. Вечером он совершает обход лагеря. В корпусе «А-1» бывшей каторжной тюрьмы он сталкивается с Мейзелем, Тейчем и Нусбеком, которые с плетьми и бычьими жилами «навещают» одиночников. Дузеншен присоединяется к ним и как безумный избивает заключенных.
Вальтер Крейбель лежит с высокой температурой. Фельдшер разрешил ему лечь так, чтобы он мог смотреть в окно, и он весь день не отрываясь глядит на крохотный клочок неба, виднеющийся между квадратами решетки. Немножко приподнявшись, он может видеть оголенные осенью верхушки деревьев за тюремной стеной. Он часто приподнимается. Его никогда не пугали ни тюрьма, ни каторга. Но что это так тяжко, ему и в голову не приходило… Даже тот, кто провел заключение в общих камерах, но никогда не сидел в карцере или в одиночке, в вынужденной праздности, не может себе представить, какая это пытка… Не знает, что значит быть отданным во власть таким надзирателям, когда ты один, беспомощен… Если избивают кого-нибудь из общей камеры, ему товарищи не могут помочь, но уже одно сознание, что они здесь, что они это видят, что они потом скажут слова сочувствия, — помогает пережить многое. Но когда ты только наедине с собой — это невыносимо тяжело!
Вот подходит зима. Будет холодно в этих каменных стенах. А потом, когда вернется весна, когда снова станет пригревать солнце, когда зазеленеют кусты, деревья…
Бог мой! Почему именно на его долю выпало это испытание? Глуп он был. Ему тоже надо было эмигрировать, как и другим… Они теперь на свободе, может в Копенгагене или в Апенроде, рядом с ними жены… Возможно, в это самое время Эрих Бленкер сидит где-нибудь в кафе или кино… Рядом с Куртом Дикманом наверняка какая-нибудь подружка… Они умнее его… Если он когда-нибудь слова очутится на свободе, то будет благоразумнее. Пусть теперь другие отдуваются… Теперь очередь тех, кто до сих пор увиливал…
…Ильза будет очень довольна, если он начнет больше заботиться о доме и семье. А маленький Фриц… В каких условиях он вообще растет?.. Ни воспитания, ни настоящего ухода — ведь он почти совсем не заботился о ребенке… Теперь это будет по-иному…
…Лежать на диване… Мальчуган будет взбираться на тебя… Слушать радио… читать газету… Ах, такие скромные желания!..
Чьи-то шаги. Кто-то смотрит в глазок. Камера отпирается, входит фельдшер в белом халате.
— Ну, Крейбель, как дела?
— Немножко лучше, господин фельдшер.
— Ну, вот видите! А вы уж собирались приходить в отчаяние.
Он подходит к койке и кладет руку на лоб больного.
— Все еще жар? Будьте осторожны.
Он просит Крейбеля открыть рот и поднимает ему веко.
— Все скоро будет в порядке. Вот вам еще три таблетки на случай, если вы не сможете уснуть, а если что случится, смело поднимайте заслонку и требуйте, чтоб меня позвали.
— Слушаю, господин фельдшер.
— Вас ведь теперь оставляют в покое?
— Да.
— Побольше спите. Вам надо спать как можно больше… Завтра я снова загляну.
Бретшнейдер выходит из камеры и направляется в отделение «А-1».
— Роберт! — кричит он на всю караульную. — Сколько у тебя больных?
— Трое! В седьмой, одиннадцатой и тринадцатой.
— Семь, одиннадцать, тринадцать, — повторяет фельдшер и направляется по коридору в камеры.
Больные лежат на нарах. Первый, Шмидт, жалуется на боль в ушах. Фельдшер раздает пилюли и что-то записывает.
Но прежде чем совсем уйти из отделения, он открывает камеру Торстена.
— Ну, Торстен, вы с вашим медвежьим здоровьем, конечно, ни на что не жалуетесь?
— Так точно, господин фельдшер.
— А ваш желудок также в порядке?
— Ничего, господин фельдшер.
Бретшнейдер бросает взгляд в коридор. Никого не видно. Ленцер сидит в караульной.
— Торстен, у меня к вам один вопрос… Вы, марксисты, считаете, что государство всегда… — ну, как бы это выразиться? Орган господства какого-либо класса? Правильно?
— Марксисты считают, — говорит Торстен, — что государство — орудие господства одного класса для угнетения другого класса.
— Да, правильно, — так было и в книге. Мне случайно попалась в руки книга Ленина о государстве… Но это утверждение ведь очень поверхностно… Разве национал-социалистское государство тоже орудие
