Аннеле излагает свою просьбу. Легко текут слова, словно клубок разматывается, но посреди рассказа она замолкает. Отчего эта приветливая женщина печально покачала головой, когда сказал она о болезни отца? Или знала больше, чем хотела показать? Ни о чем не спросила, вошла в дом и вскоре вернулась, вынесла узелок: «Неси осторожней!» — сказала и вздохнула: «Пусть попробуют, авось поможет».
А когда Аннеле поведала, как долго плутала по лесу, добрая женщина вывела ее на прямую тропинку. И они идут вдоль опушки. Неподалеку видны Унгури. Мирно стоят, окруженные садами. Там сегодня, знать, нет никакой беды.
Дальше дорога уже знакома, и Аннеле чуть ли не бегом мчится домой.
Механически мать берет узелок. «Поможет ли теперь?» — печально качает головой. Не спрашивает даже, где Аннеле была так долго. Кажется, она и не замечает, что день уже клонится к закату.
Лаукмалис еще не уехал. «Не к добру это», — думает Аннеле. Спросить, как чувствует себя отец, она не осмеливается. Входить в комнату больного с тех пор, как вчера запретила ей мама, тоже не решается. Помочь ничем не может, и посмеяться вместе с отцом, как бывало, не может, если же будет грустной — отец заметит, а ему и так плохо, очень плохо. Никто с ней не разговаривает, никто не поможет ей нести тяжкую ношу, которая так неожиданно свалилась на нее. Она знает: всем тяжко, но они хоть говорят между собой, они, похоже, знают нечто о той ужасной тайне, которая окутала Новый дом и которую Аннеле не может отгадать, словно трудную загадку. Она пытается прочесть ответ в глазах взрослых, прислушаться, не зазвучат ли их голоса веселее — значит, есть надежда; пытается угадать по их шагам, неторопливым, спокойным или поспешным, взволнованным: будет ли снова все хорошо, будет ли, как было?
В большой недостроенной комнате стоит кровать. Лаукмалис, когда не сидит у отца, спит на ней, потому что ночью глаз не сомкнул. Мать входит к нему, и они ведут тихий разговор.
— Не помогает, все пустое! Что ни давай, что ни делай! Ничего не помогает. И сколько терпеть можно? Как бы ни был силен человек, а когда-никогда сломается. Во двор давеча вывела, так на ногах уж не стоит. Виснет на руке, что тебе дитя. А то вдруг с прежней силой сожмет мою руку: останься, останься, не уходи! Чего: останься, как надо-то? Глаза вдаль устремит, потом оглядится.
Голос матери затихает, слова едва слышны.
— Крепкое дерево буря ломит, — говорит Лаукмалис.
Аннеле не хочет больше ничего слышать. Одно она видит: стоит отец тихо-тихо, и только взглядом все вокруг обводит, словно с миром прощается.
Брат стоит возле колодца. Лицо распухшее, глаза красные, заплаканные.
— Не гляди! Чего смотришь? — отворачивается он сердито. И долго моет лицо и глаза, чтобы стереть следы слез.
— Ты пойдешь к отцу?
Брат знает, что последует дальше: возьми меня с собой! И отвечает, не дожидаясь просьбы:
— Нельзя тебе! Отцу покой нужен. Помочь ты все одно не поможешь. Только под ногами будешь вертеться да мешать. Поняла?
Да, понять-то можно. Все так отвечают. Как трудно маленьким! Разве ей он не отец? Она в самый уголок заберется, словно мышь затаится. Лишь бы там быть, где другие. Знать и видеть, что делается.
Аннеле сидит в сарае на своей постели, завернувшись в одеяло. Спать не будет, не хочет, только чуть-чуть согреется, а то вдруг ни с того ни с сего начинают стучать зубы. Спать она не будет, все время об отце будет думать.
Люди приходили и уходили, советовали, что-то делали, но помочь не мог никто. Видно, и доктор тоже, и те снадобья, что она принесла.
Но почему так? Лизиня, когда занемогла, долго-долго тоже не узнавала ничего вокруг, в беспамятстве лежала, но однажды открыла глаза и поняла все, увидела Аннеле, увидела и узнала всех, а потом и поправилась.
Надежды уж никакой не было, да бог спас.
И тогда она бога просила, горячо молилась в темном закутке за отцовскими кроснами, и бог услышал ее.
Не сразу, правда. После уж, потихоньку, незаметно. Как весна незаметно приходит. А тут болезнь такая, что сразу помощь нужна. Ждать нельзя.
Но ведь каждый вздох молил бога: «Сделай так, чтоб отец стал здоров!»
Но одной молитвы было мало. Надо было верить.
Христос сказал: «Вера горами движет».
Волна радости захлестнула ее, когда она в первый раз прочитала эти слова. Значит, если веришь, добьешься всего, чего хочешь.
Она пробовала молиться и верить, но ничего не получалось. О книгах и школе молилась. Других бед у нее раньше не было.
Потом перестала. Может, слова эти так святы, так возвышенны и смысл их совсем в другом?
Но вот они снова всплыли в памяти, ясные, твердые, убедительные, словно впервые она слышит их. И снова волна радости захлестнула все ее существо. Христос не только про горы сказал, но и еще: «Молитесь и веруйте, да сбудется».
Верить, верить! Изо всех сил. Больше, чем верить! Но как? Как верила раньше — не помогало. Нужно было по-другому верить, еще сильнее. А одной ей это, видно, не под силу. Если бы все верили! Если бы все пришли на помощь!
Но где они, все? То-то и страшно, что никто не верил, что отец выздоровеет. Что бы они ни говорили, но в душе не верили. Ни мама, ни брат, ни Лаукмалис, ни доктор, ни та чужая приветливая женщина, так печально покачавшая головой. Аннеле хорошо знала, что та думала, когда говорила: пусть попробуют. Все одно напрасно — вот что она думала.
Что ж, ничего другого не остается, одной надо верить,
Но как ее обрести, эту веру? И вдруг ей показалось, что она на правильном пути. Ей вспомнилось ясное, цветущее воскресное утро на лугу, когда вся она была охвачена блаженным ощущением счастья. Да, вот так! Вера должна быть светлой, ясной и радостной. Она просто не станет думать о больном отце, будет думать только о здоровом. И она представила себя маленькой, когда жили они еще в Авотах, и отец приходил в полдень с жатвы, стройный и молодой, с косой и граблями на плече, картуз на затылок сдвинут, сам улыбается, глаза сияют. И пел так красиво: «Конь мой где-то запропал на просеке пнистой».
Но тут же поняла она, что неверный путь избрала. Стоит о здоровом подумать, и о недужном вспоминаешь, и так больно, так больно делается. И ничего не выходит. Если хочешь верить, ни о чем на свете не надо думать, Все, все надо забыть, отринуть, чтоб захватила великая сила веры.
Она пытается погрузиться в себя, отыскать эту силу, но по ушам ударяет звон отбиваемой косы, хруст падающих колосьев. Вдали свиристит коростель. Что это? А, это Микелис и Аука рожь косят. Дойдут до конца гона, наточат косы и идут обратно.
Аннеле заткнула уши. Не хочет она этого слышать. Не хочет. Но ничего не помогает. Звуки словно через все преграды проникают, уши стремятся вобрать все шумы. Еще отчетливее, еще ближе они кажутся. За перегородкой мычат и жуют свою жвачку коровы. Как? Уже так поздно?
Да, на небе показался бледный серп луны. Косари косят допоздна, потому что и начали поздно. В жару зерно осыпается.
Все вспомнила Аннеле и почувствовала, как по капле, словно сок из подсоченного дерева, вытекает из ее сердца сила, которая нужна была, чтобы верить. Голова клонилась к земле, гудела.
«Прилягу ненадолго. Согреюсь. Подожду, пока все затихнет. Тогда начну верить. Тогда поверю».
Но вдруг звуки исчезли. Безграничный, глубокий покой объял тело. Собственный голос донесся откуда-то издалека: «Поверю, поверю».
Для безоглядной веры нужны другие силы.
И видит Аннеле сон. Вековой, девственный лес. Без конца, без края. Плутает она, дороги найти не может. Ей спешить куда-то надо, торопиться, бежать. Грабители и разбойники за ней по пятам гонятся. То тут, то там выглянут из-за дерева зеленые, насмешливые глаза, снова спрячутся, что-то мешает им подойти к Аннеле. «Быстрей иди, ищи, ищи!» — подгоняет ее кто-то. «А что искать?» — не может вспомнить Аннеле. Забытое железным обручем впилось в голову. «Торопись, торопись!» — подгоняет, на пятки наступает, а
