Все ясно. Ребята разыгрались. Воспользовавшись тем, что я сплю, а Сураев занят у костра, они переложили связанных кур поближе к канаве, как приманку, — лисичек дразнили. А лисички раздразнили их самих, и вот этот парень — заядлый охотник — выпалил сгоряча. Я отчитал его:
— Лучше бы ты на фашиста берег патрон. И поостерегся бы. Как ты не понимаешь! Что за порядок? Дисциплину забыл? Пора привыкнуть, что мы на земле, захваченной врагом…
Трудно сказать, какими путями распространялись тогда слухи, но почти все, что делают и даже что готовятся делать гитлеровцы, с поразительной быстротой становилось известно по всей округе. В деревне Селец, расположенной на большаке Лепель — Борисов, кто-то из нашего отряда узнал, что завтра немцы поведут здесь колонну военнопленных. Крестьяне возмущались:
— И что гоняют людей! На прошлой неделе их вели из Бегомля в Лепель, теперь — из Лепеля в Борисов. Совсем измучили людей этими перегонами. Кормить не кормят, а гонять гоняют. Да и водят-то одних и тех же. Хотят показать, что вот как много в плен забрали. Думают, что мы не понимаем!
Некоторые женщины готовились встречать эту колонну, чтобы помочь, чем могут, попавшим в беду советским людям: незнакомые, а ведь свои!
Мы решили внезапным налетом освободить пленных и устроили засаду между деревнями Замоще и Аношки. Дремучий белорусский лес подходит здесь к самой дороге… И как только из чащи его грянули по немецкому конвою наши выстрелы, пленные, еле живые, усталые, изголодавшиеся, доведенные до отчаяния люди, сами бросились на растерявшихся конвоиров. Более половины фашистов было перебито, остальные разбежались.
Некоторые из освобожденных присоединились к нам, остальные, разбившись на мелкие группы, пошли на восток в надежде перебраться через линию фронта.
Первые шаги и жестокие уроки
Мы шли на восток, а вокруг нас советские города и села стонали под пятой оккупантов. Всякий захватчик жесток и ненавистен народу, но гитлеровцы в своей изуверской жестокости превзошли все известные до сих пор примеры. Без счету убивали они ни в чем не повинных мирных жителей, жгли, пытали, зарывали живыми в землю. И все эти зверства не только не преследовались, не запрещались гитлеровским командованием, но, наоборот, поощрялись и восхвалялись.
«Уничтожь в себе жалость и сострадание, — говорилось в фашистской памятке солдату, — убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, — убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семье и прославишься навеки».
Целые деревни предавали фашисты огню за малейшую попытку протеста, уничтожая не успевших скрыться жителей.
А в остальных деревнях стремились установить то, что Гитлер называл «новым порядком», го есть полное бесправие, средневеково-крепостнические отношения. Они принуждали советских людей работать на немецких хозяев по 14–15 часов в сутки. Нашу государственную и колхозную землю захватчики отдавали немецким помещикам и кулакам, наши советские предприятия — немецким заводчикам и банкирам. Желая уничтожить самобытность нашего народа и многовековую русскую культуру, они обворовывали, разрушали, сжигали советские учреждения, музеи, памятники искусства и старины — нашу гордость, нашу славу, память о наших великих предках.
И советские люди не мирились, не могли примириться с врагом. Местные жители, военнослужащие, оказавшиеся в окружении, партийные и советские работники, специально оставленные для этой цели, организовывали почти в каждом районе вооруженные группы. Так было и на берегу Лукомльского озера. Еще не доходя до него, мы услыхали, что в деревне Симоновичи стоит партизанский отряд.
На закате погожего июльского дня подошли к озеру. Направо от лесной дороги побежала тропинка, и мы, свернув на нее, увидели впереди ясную, веселую синеву. Тропинка пошла под уклон, темные суровые дубы расступились, открывая неожиданный после лесной тесноты широкий горизонт. Озеро было неспокойно: свежий западный ветер вспенивал его белыми барашками, которые возникали, исчезали и снова возникали, убегая к далекому противоположному берегу. А там, подернутые легкой дымкой, лежали покатые холмы, темнели домики каких-то селений и четким силуэтом маячила тригонометрическая вышка.
Вдоль тропинки, почти до самого берега, шли кусты орешника, за ними виднелась полоска песку, а чуть севернее начиналась деревня. Хаты и огороды протянулись почти параллельно берегу, дальше — опять подъем, пестрые прямоугольники засеянных полей и опять селение: верхушка колокольни торчала над кудрявыми кронами деревьев. Несколько ближе, на мыске, выдвинувшемся в озеро, выглядывал из зелени сада двухэтажный кирпичный дом. Против первой деревни — островок с густыми зарослями тальника и тонкими березками.
— Это курорт, — сказал Куликов, оглядываясь кругом.
И верно: после тяжелых переходов, неожиданных стычек с немцами, после постоянной настороженности — курортной тишиной пахнуло на нас от этой картины. Дымок курился над хатами. Рыбачья бригада закидывала в воду большой пятидесятиметровый невод. Но сознание того, что враг недалеко, может быть рядом, в соседних деревнях, стало еще острее на фоне этого кажущегося спокойствия.
Рыбаки встретили нас приветливо, как и всегда встречали своих защитников русские люди на оккупированной врагом земле. Они поделились с нами уловом, наши ребята помогли им вытягивать невод. Разложили костер, Сураев взялся варить в ведрах уху.
— Это Симоновичи? — спросил я у одного из рыбаков, хотя мы сегодня подробно разузнали обо всем у лесника.
— Симоновичи.
— А там на горе?
— Деревня Гурец.
— Так и называется?
— Так и называется.
— А это что? — и я указал на зеленый мысок с кирпичным домом.
— Рыбхоз. Раньше тут усадьба была.
— Ну и что же, этот Рыбхоз не работает? Уничтожен?
— Нет, управляющий ушел, а снасти есть. Ловят еще понемногу.
— Для немцев ловят?
— Нет, для себя.
— Немцы бы и хотели рыбки, да не дается она им, — усмехнулся молодой рыбак.
— Дело, товарищи, в том, — объяснил другой, постарше, — что в Рыбхоз приезжали какие-то… Ну, я не знаю, представители ихние, что ли? Мы так поняли, что это и есть капиталист и с ним, должно быть, управляющий. Ну, и конечно, охрана. Привозил их уполномоченный из Холопиничей, от коменданта. Ходили, осматривали, любовались. Уехали, а управляющий задержался. Все выспрашивал да записывал. Рабочих вызывал, тоже всех переписал, словно мы у него крепостные. А потом, когда поехал, наши хлопцы его и прикончили.
— Крестьяне прикончили?
— Нет, тут у нас военные стоят, командиром у них Василий Иванович. — Рыбак не назвал фамилию Василия Ивановича. Видимо, его не зовут здесь иначе.
Оставив группу отдыхать на берегу, я с двумя рыбаками отправился в деревню. На окраине, около огородов, несколько человек варили что-то в большом котле, взятом, наверное, на колхозной ферме. Они были в красноармейских гимнастерках, но без ремней, без пилоток и босиком.
— Вы местные? — спросил я, подходя к ним.
— Нет, мы из окружения. Военные.
— Какой части?
И мы разговорились.
