Работа нам здесь предстояла иная. Мы уже были знакомы с этим отрядом: после свентицкого совещания он присоединился к нам и выполнял в основном наши задания. Теперь я хотел сформировать из картухинских бойцов отряд для посылки на Украину, о котором писал мне Батя.
Было уже поздно. Собрание проводили при свете костра. У костра я потом всю ночь беседовал с партизанами — с каждым в отдельности, отбирая подходящих людей.
Утром (отбор еще не был закончен) Картухин полувопросительно-полуутвердительно сказал:
— Молока выпьем?
Мне сразу припомнились те глечики, которые хранят крестьяне в погребе или опускают на веревке в колодец. Молоко в них приобретает какую-то особенную живительную свежесть, а когда его наливают в стакан, стекло запотевает.
— Не мешало бы, — ответил я Картухину. — Холодного!
— Я пошлю в деревню.
— Нет, не надо. Докончим и сходим сами…
Докончили и отправились в Свентицу. Было воскресенье, но на улице деревни не заметно воскресного оживления. Во время оккупации даже в тех местах, которые фашисты еще не разорили, постоянно чувствовалась какая-то настороженность, какое-то напряженное ожидание.
Скрипел журавель колодца, перекликались через дорогу две тетки, ребятишки визжали, копошась в пыли недалеко от околицы, а на бревнышках — «на дубках», как здесь говорят, — сидели человек двенадцать пожилых мужиков и вели медленную беседу. Когда мы подошли, они выжидающе примолкли.
— Здравствуйте, добрые люди!
— Добрый дзень! Добрый дзень! — Мужики вежливо встали и сняли фуражки.
— Ну, как живете? Что нового?
— Да вот — газета…
Это был один из тех подленьких листков, которые выпускали на захваченной немцами территории какие-то писаки.
— А что там пишут?
— Да что… — крестьянин замялся. — Совестно говорить. Ну, пишут, что теперь у Советской власти хлеба не будет, и тракторов нет, и танков нет. Дескать, Украину они взяли, Харьковский завод взяли и до других добираются. И вот, нет танков. Воевать нечем… Другое дело…
— Брешут как собаки! — не выдержал Есенков.
— Подожди, Тимофей… А еще что пишут?..
— Ну, опять про Красную Армию, будто бы всю ее в плен забрали, и уж теперь Советская власть китайцев на помощь зовет. Своих не осталось.
— И это врут.
— Да замолчишь ли ты? Слушай, когда рассказывают.
— А что его слушать? — вступил в разговор самый старый из крестьян — настоящий патриарх с белой бородой по пояс. Он имел в виду, конечно, не своего собеседника, а газетного писаку или Геббельса, или Гитлера. — Что его слушать? Лучше бы вы, товарищи, рассказали.
Долго упрашивать не пришлось. Есенков разошелся. Как бы отвечая на брехню фашистской газеты, он заговорил о своей Сибири.
— Пишут, что хлеба не будет, а на что же наши колхозы? — Есенков был одним из организаторов своего колхоза, потом работал в нем бригадиром, и уж он-то знал, что сибиряки не оставят Россию без хлеба… — Танков нет? Тракторов нет? А на что же наш Челябинский завод? — Есенков его видел, Есенков его строил, Есенков знал, что сибиряки дадут стране и орудия, и оружие.
Слушали. Деревенский патриарх качал седой головой:
— Нет у немцев настоящей силы. Кабы была — не изуверствовали бы так. Вот они пишут о своей победе, — продолжал он, указывая на газету, — а сами что делают? Жгут. Режут. Вы дальше нас ходите, больше нас видите.
Много иллюстраций к этой звериной политике фашистов видели мы на своих путях, но сейчас мне хочется рассказать об одном эпизоде.
Недалеко от Картуз-Березы взорван был поезд, в котором ехал большой немецкий генерал — «с железным крестом и дубовым листом» (золотое шитье в форме дубовых листьев на воротнике). Его только контузило во время крушения, но, когда он на другой день попытался продолжать свое путешествие, поезд снова наскочил на мину, и генерал с «дубовым листом» не спасся.
Этот взрыв был делом рук Каплуна. Он, как обычно, дернул за шнурок, протянутый к мине, но дольше обычного задержался около дороги, рассчитывая, что немцы опять будут палить по сторонам и не смогут причинить партизанам никакого вреда. Однако на этот раз фашисты вели себя иначе: должно быть, им уже влетело от генерала за предыдущее крушение. Солдаты, подгоняемые офицерами, высыпали из уцелевших задних вагонов, в небо полетели осветительные ракеты, началось прочесывание придорожных кустов. Пули засвистели над самыми головами подрывников, рассыпавшиеся в цепь гитлеровцы шагали в какой-нибудь сотне метров.
«Вот попали! — подумал Каплун. — Теперь не выберешься».
Это был один из тех не редких в партизанской жизни моментов, когда смерть заглядывает прямо в глаза. Трудно удержаться, чтобы не встать, чтобы не выстрелить в ответ на немецкие пули. А мысли лихорадочно быстро бегут, сменяя одна другую. Рано еще умирать: мало еще сделано. Правда, шесть немецких эшелонов он, Степан Каплун, уже уничтожил, с лихвой расплатившись не только за себя, но за других — за своих родных, за близких, за русских людей, стонущих под ярмом захватчиков, — но этого мало… В этот момент он вспомнил жену и детей, оставшихся там, далеко у границы. Вспомнил так ясно, словно увидел их, и, казалось, в этом воспоминании нашел новую твердость, новую силу.
Рассказывать долго, а на самом деле это пронеслось в голове Каплуна в течение нескольких секунд и даже не задержало его командирского решения.
Он подал сигнал к отходу. Но ведь на виду у врага, в редких кустах, насквозь пронизанных молочным светом ракет, под непрерывным огнем автоматов и пулеметов не встанешь и не пойдешь. Пришлось ползти по-пластунски, переваливаясь с кочки на кочку, проваливаясь и увязая руками в болотной жиже. А пули продолжали свистеть вверху, а ракеты взвивались почти беспрерывно, и голоса гитлеровцев, перекликающихся позади, долго еще преследовали группу.
Полкилометра такой дороги измотали людей. В довершение беды, отрываясь от преследователей, группа потеряла ориентировку.
Непроглядная безлунная ночь. Болота, леса и снова болота… Никаких деревень, никаких дорог, никаких указателей. И костра нельзя разложить, чтобы обсушиться. И есть нечего. Голодные и мокрые, так и брели до рассвета.
Утром солнышко обогрело, в лесу стали попадаться черника, брусника и местами малина. Но разве ягодами насытишься?.. Кругом над зубчатой стеной леса весь день вставали столбы густого дыма: фашисты в отместку за крушение жгли ни в чем не повинные деревни. Ночью эти пожары сливались в сплошное зарево, со всех сторон охватившее горизонт.
Дороги все не было. Только вечером на следующий день добрались партизаны до Огинского канала и увидели на противоположной стороне его деревню Выгоноща.
В это время мы возвращались после удачно проведенных операций и дошли до деревни К., Телеханского района. Деревни уже не существовало. Вместо добротных белорусских хат дымились уродливые груды обугленных бревен, торчали одинокие столбы и закопченные печи. Угли еще не остыли, и кое-где огонь все еще продолжал свое дело. Между развалин бродили, поджавши хвосты, бездомные кошки. Собаки тоскливо скулили, подходили к людям, не переставая скулить, словно жаловались на свою судьбу и на судьбу своих хозяев. Петух, взлетевший от страха на дерево, все еще не осмеливался опуститься на землю. А людей не было — обугленными и скрюченными трупами, с кусками сморщенной и потрескавшейся кожи, с клочьями черных мускулов лежали они среди развалин.
Давно ли мы проходили здесь?.. Какое это было прекрасное место!.. Какие были тут люди!.. А теперь только одну человеческую фигурку встретили посреди улицы. Это был белоголовый деревенский мальчик лет двенадцати. Босой, в пестрядинных штанишках, в домотканой свитке и потрепанной защитной фуражке,
