чтобы мы выполняли свой солдатский долг.
Сам Черный выполнял этот долг честно и строго требовал того же от других.
Вместе с Черным мы пошли по местным партизанским отрядам, чтобы поближе познакомиться с ними… Пестрый и шумливый лагерь отряда имени Щорса не похож был на военный лагерь. Повозки, маленькие шалашики из жердей, из древесной коры и сена, пасущиеся лошади, дымные костерки с разными котелками и ведерками на них, домашние хозяйки в пестрых одеждах, хлопочущие около этих костров, придавали лагерю какой-то гражданский вид. Партизаны без дела слонялись и лежали среди шалашей и костров — не работали и не отдыхали.
Их было очень много. Очевидно, в этот день никто не выходил на операции.
Шагая по лагерю, Тамуров, сопровождавший меня, возмущался:
— Вот Батя бы им показал! Словно цыганский табор! Сколько народу болтается попусту! Если бы они пошли в засады — ведь их человек триста — да убили бы каждый по немцу: триста немцев лежали бы. Это почти батальон. И так бы каждый день!.. Да еще бы немцы попугались и послали бы гоняться за ними батальонов пять!..
— Мечтаешь, Гена, — ответил я, но не мог не согласиться со справедливостью его замечания. Невольно пришло в голову сравнение с суровой строгостью нашего лагеря. У нас не было жен и домашних хозяек — немногочисленные женщины наших отрядов были такими же бойцами. Поистине запорожские нравы ввел у нас Григорий Матвеевич, да иначе и быть не может у партизан. Мы пришли в эти леса не обзаводиться семьями — не такое время. Даже представить себе трудно, что значит для партизанки беременность. А ребенок? Что она будет делать с ребенком?.. И стряпню на отдельных костерках мы тоже запретили — питались все вместе. Все у нас чувствовали себя солдатами, подчиненными строгой дисциплине, никто не болтался без дела. Как прав был Григорий Матвеевич, говоря, что безделье сильнее всего разлагает, обезволивает и обессиливает людей!..
Отряд имени Щорса тоже состоит из честных бойцов, советских патриотов, из непокоренных, которых никакой враг никогда не сумеет поставить на колени. Они бежали из лагерей военнопленных, из застенков гестапо, они оставили свои семьи и свои дома не для того, чтобы терять время в этом неприглядном и неорганизованном лагере. Бросаясь с голыми руками на вооруженного врага, они добывали винтовки, автоматы и пистолеты для того, чтобы пустить их в дело. Собираясь группами, они свято хранили мечту о борьбе и о мести. А сейчас?.. А сейчас они тоскливо бродили между шалашей, не зная, чем заполнить пустое и ненужное время.
— В чем же дело? В командире?..
Пронягин — командир отряда — встретил нас еще по дороге и сопровождал все время, пока мы осматривали лагерь. Мы уже знали его. Педагог по специальности, взятый в армию из запаса незадолго до войны, хороший, дельный и честный человек, он, однако, не обладал той беспощадной твердостью, которая необходима для командира-организатора в таких трудных условиях.
Глядя на маленькие костерки и суетящихся вокруг них женщин, я спросил у Пронягина:
— Что у вас — индивидуальное питание?
— Да, у нас много женатых.
— С семьями прибыли в отряд?
— Нет, большинство женились здесь.
— И вы допускаете?
— А что же делать?
— Прекратить всякие женитьбы и завести строгий военный порядок… А кстати, как вы оформляете эти женитьбы?
— Приказом, — объяснил мне начальник штаба Мерзляков, тоже сопровождавший нас, и даже показал книгу приказов.
— А как же будет дальше?
— Придут наши — и все это по выпискам из приказов будет оформлено в загсе.
После краткой беседы с командирами собрали весь личный состав отряда. Я говорил о текущем моменте и о наших задачах.
В заключение своего выступления я представил собранию капитана Черного, сказав, что он только что прибыл из Москвы по заданию главного командования для активизации действий партизанских отрядов.
Немало мне приходилось выступать на собраниях в немецком тылу перед самыми различными людьми. Я привык и к напряженному молчанию слушателей, и к тихому шепоту, пробегающему иногда среди них, и к резким неожиданным выкрикам с мест. Рядом с внимательными, полными ожидания взглядами я привык ловить в глазах у некоторых и недоверие, и отчужденность. Разные бывали люди, и жизнь в постоянном соседстве с врагом заставляла настораживаться и меня, и их. Так вот на собрании в отряде Пронягина мне показалось, что среди дружеских взглядов партизан, моих собратьев и товарищей по борьбе, мелькнули чужие и недружелюбные глаза… Показалось? Нет, не показалось. Не успел я окончить, как откуда-то из-за спин других послышался вопрос, заданный нарочито грубым и вызывающим тоном:
— А кто ты такой будешь?
И на секунду молчание.
— Я — батальонный комиссар Бринский. Всем известно, что я здесь делаю.
Другой голос:
— А мы не знаем, какие у тебя полномочия.
И опять первый:
— Надо проверить, откуда этот пижон, которого ты привел.
Это относилось к Черному: аккуратный новенький костюм его бросался в глаза.
Я рассердился:
— А сам ты кто такой, чтобы спрашивать? Давай выходи, рассказывай.
Я не знаю, что бы сказали эти два крикуна, — им не дали говорить. С разных сторон понеслись короткие реплики:
— А ты бы, Васька, помалкивал!.. Мы комиссара знаем!.. Да чего его слушать — продолжайте, товарищ комиссар!..
Крикуны присмирели. Их никто не поддержал. Черного собрание встретило, как своего, как представителя Москвы.
Доклад его о жизни и напряженном труде советских людей на Большой земле захватил всех. Радостно было узнать, что Москва вовсе не разбита, как об этом писали немцы, а живет своей обычной кипучей жизнью, что заводы, эвакуированные в тыл, работают напряженнее и производительнее, чем в мирное время, что скоро будут брошены на фронт многочисленные хорошо обученные резервы Советской Армии. Рассказал он и о фронте, где еще недавно командовал батальоном автоматчиков. Слова его дышали такой глубокой уверенностью в недалекой уже победе, что слушатели невольно заражались его настроением.
Он закончил, но люди хотели его слушать еще, хотели узнать подробности, спрашивали про метро, про Большой театр, про институты, про заводы, где они работали, про улицы и даже про дома, в которых жили. Хорошо зная Москву, он отвечал на многие из этих вопросов, а слушатели задавали новые вопросы, и казалось, что этому конца не будет. Только недостаток времени заставил нас прекратить беседу, да и то пришлось пообещать, что на обратном пути мы зайдем в отряд Пронягина. Позднее мы действительно побывали у них. Пронягин с комиссаром отряда Ковалевым тоже заходили на нашу базу, чтобы познакомиться с нашей жизнью и работой. Мы вместе составили радиограмму в Москву о действиях отрядов имени Щорса…
В тот же день к вечеру мы были в отряде Картухина, расположенном неподалеку. Здесь все было иначе. Картухин отрапортовал нам по-военному, приложив руку к козырьку своей черной кожаной фуражки. Он был высок, крепок, хорошо сложен и, несмотря на прохладную осеннюю погоду, одет по-летнему. Гимнастерка защитного цвета хорошо сидела на нем, ремень туго стянут. По самой внешности чувствовалось, что это офицер. Да и в лагере все было не так, как у Пронягина. Даже шалаши, разбросанные в тени могучих тенистых дубов, выглядели не такими жалкими и беспорядочными. Никаких очагов, никаких котелков, никаких домашних хозяек. Позади лагеря находилась общая кухня, где кашевар готовил пищу для всех. Да и сами бойцы производили иное впечатление: они были выдержаннее, скромнее и дисциплинированнее пронягинских.
