сознавал, что свою благую роль играет неотвратимость расстояния. Сила тяготения и центробежная сила прекрасно удерживают равновесие; и любые усилия перекинуть мостик через разделяющую пропасть тщетны. Мы ощущаем над собой власть изначальных разлук.
Насколько все иначе там, где правят силы Нептуна; жизнь ловит нас в свои крепкие сети.
Я был как-то на берегу на крайнем севере у одного из друзей Нигромонтана. Мы вели там образ жизни охотников и рыбаков и выслеживали глухарей, лосей, зубров, проходящие стада лососей. Еще было несколько ночных часов, но солнце заходило очень ненадолго. Стояли дни, которые называют там алкедонией — периодом голубого зимородка, когда тот выводит потомство.
Мы поднялись в хижину пастуха, на краю верхового болота, были гостями на веселом празднике. Молодые люди там молчаливы, задумчивы, но умеют веселиться, собираясь в такие дни вместе.
Когда мы расставались, на небе взошла бледная луна и ярко высветила тропинки, прорезавшие пастбище, словно живые артерии. Я проводил Ингрид до ее хутора, расположенного у самого берега моря. Мы смеялись, сбегая по склону плато вниз, Ингрид чуть впереди меня; она схватила мою руку и слегка приподняла ее, будто хотела научить меня танцевать или даже летать. Наши тела стали легкими, почти невесомыми, словно призрачными. Так мы дошли до изгороди, которой был обнесен хутор, чтобы с пастбищ не заходил скот. Тем временем луна изменила свой цвет; тени от ветвей орешника и бузины легли решеткой на дорогу. Мы старательно переступали через «прутья», ощущая в себе силы, позволяющие проходить сквозь стены, цепи и решетки темниц. Белым пламенем полыхал северный жасмин, источая нежнейший аромат. Мы слышали крики кроншнепов, доносившиеся с лугов вблизи фьордов.
И опять мы взяли друг друга за руку, но на сей раз как бы из чувства страха. Земля была залита ярким электрическим светом, а мы стали полюсами, на которых замыкалась цепь. Вибрирующие овалы и дуги светлых и более темных тонов заполыхали на разной высоте над землей, заливая все вокруг сияющим светом. Я почувствовал, как приливает кровь, поднимается во мне, как уровень моря, отвечающего зову Луны.
Свет, казалось, погасил лицо Ингрид, стер ее черты, превратив в маску с темными глазницами. Как резко изменилась моя спутница, куда делась вся привлекательность ее облика, растаяв на глазах. Я обхватил ее лицо обеими руками, притянул к себе, чтобы обрести его вновь, водил по нему кончиками пальцев — по лбу, по закрытым глазам, по губам, нежно ответившим мне, по подбородку. Я проводил руками по ее плечам, контурам тела, открывая его для себя как новый, неизведанный мир. Я чувствовал, что оно отвечает мне, слегка дрожа от моих прикосновений, как мимоза, но только, наоборот, раскрываясь в своей нежности. Так вибрируют струны арфы, так рождается амфора под рукой гончара. С моря доносился легкий запах морских водорослей, к нему примешивался аромат цветущих каштанов.
При воспоминаниях об этих ночах у меня выступают на глазах слезы. Они словно мои долги, которые я плачу времени. Тогда, когда я прощался с Ингрид, я чувствовал, как беззвучно падали капли на мое лицо, мои руки. Безграничная боль заложена в том, что объятия не могут длиться вечно.
Нигромонтан не без удовольствия смотрел на то, что я встречался с такими женщинами, как Ингрид. Но он ценил лишь мимолетность касаний. Он как-то заговорил об этом на одной из наших прогулок, но не пошел, как всегда, дальше намеков — сделал это даже так, словно то, о чем он говорит, входит в курс изучения провансальского языка, которому он меня тогда обучал.
«Desinvolture[21] — явление более высокого порядка, это непринужденные движения свободного человека в их естественном виде. Их можно наблюдать во время игр, на турнирах, на охоте, на банкетах или бивуаке во время похода, когда до блеска начищается оружие. На подмогу desinvolture приходит souplesse.[22] Слово это происходит из провансальского supplex — тот, кто преклонил колено. Desinvolture позволяет судить о мужчине, удостоившем тебя внимания, souplesse, напротив, о женщине, проявившей к тебе благосклонность».
Так считал Нигромонтан, частью учения которого было утверждение, что внутренний мир человека должен быть виден на поверхности не больше, чем пушок на пробуждающемся к жизни зародыше. Совсем по-другому смотрел на это патер Феликс, которому я вверил себя, перебравшись во Дворец, и который следил за всеми превращениями моей души. Я поставил перед ним вопрос: возможен ли великий синтез и встречу ли я такое существо, которое объединяло бы в себе свойства Астрид и Ингрид? И он наставил меня, дав ответ, что подобные мысли лежат за пределами подвластных нам сфер и о том можно только, преисполнясь почтения, предположительно догадываться.
«И ты придерживайся догмы, что материей образов прикрывают от глаз неземной свет. Мудрость отцов создала ее на протяжении веков. Идеала на земле никогда не найдешь, но жизнь, прожитая по испытанным правилам, сделает тебя достойным его, когда ты войдешь в последнюю дверь. Ужасна свойственная человеку времен язычества дерзость желать восседать за столом, накрытым не для него. Следуй правилу Боэция: побежденная земля одарит нас звездами. Это единственный праведный путь».
Луций просмотрел еще одну запись, сделанную им по другому случаю:
«Красный мыс. Гидробиологическая станция. Одиннадцать часов утра, хорошие погодные условия. Солнце ярко освещает рабочее помещение с голыми стенами, разместившееся в одном из старейших казематов. Морская вода бурлит, заполняя аквариумы, вдоль стен тянутся ряды полок. Они заставлены книгами, химикатами, приборами, препаратами.
Рабочий стол с микроскопами, пробирками, стеклянными колбочками, на которых играет солнце. В круглых стеклянных аквариумах множество иглокожих — плоских ежей и морских звезд, которых мне прислал Таубенхаймер. Я вскрываю скальпелем костяные пластинки панциря, под голубыми иглами которого прячется тайнопись жизни. Становится видна внутренняя симметрия, пятилучевое строение внутренностей, кольцевые каналы, темно-красный яичник, аристотелев фонарь. Из вскрытых тел этих морских животных я выпускаю в две плоские чашки, помеченные знаками мужские и женские клетки.
Сначала я помещаю под микроскоп в капле воды содержимое женской клетки. Она круглая по форме, бесцветна и видима глазу только благодаря тому, что несколько иначе преломляет свет, чем нептунова стихия, в капле которой плавает. Потом я добавляю туда малую толику мужского наследственного вещества. Великое множество семенных клеток устремляется толчкообразными движениями, словно их кто подхлестывает кнутом, к яйцеклеткам. Они мечутся вокруг них, словно кометы вокруг земного шара, пока одной из них не удастся проникнуть вовнутрь. Если совокупление благополучно состоялось, яйцеклетка закрывается от внешней среды уплотняющейся мембраной. И тут начинаются так часто наблюдавшиеся чудеса излучения, а потом и деления, моделирующего в искусной последовательности симметричного удвоения и сжатия плазмы новую жизнь. Техника этого процесса была убедительно описана Таубенхаймером. Однако я много раз безуспешно спрашивал его: в чем знамение такого совокупления, что доступно только высшему пониманию? Мне казалось, он не только не видел здесь вопроса, но и даже самой загадки. Прежде всего: что разного в мужском и женском начале по этой крошечной модели? Мы имеем ядро и излучающую энергию субстанцию, как в семени, так и в яйцеклетке. Плазме же, образовавшейся в избытке в яйцеклетке в виде покоящейся и питающей материи, придана в семени форма жгутика — инструмента для передвижения в пространстве и проведения атакующей операции. Можно предположить присутствие в плазме земной первоосновы, и в частности нептуновой стихии — на правах ссуженного приданого. Плазма слепок с моря: в яйцеклетке она — живоносное вещество, покоящееся в прозрачных, как кристалл, вакуолях, а в сперме — животворная сила, символ которой — бегущая волна. В ядре же заключено астральное приданое; поэтому мы видим, что ядро ведет себя по световым законам и законам излучения, когда зарождается новая жизнь. В каждом акте зачатия отражается мироздание.
Что заставляет меня убеждать себя с помощью доступных нам средств в том, в чем изначально у веры нет никаких сомнений? Похоже, что патер Феликс терпит это, как бы проявляя снисходительность к слабостям ребенка: «Это голоса, которые покинут тебя, как только придет твой черед, бренные слова вечной музыки».
Солнце уже ярко светило в комнату. Колокола звонили к утренней мессе. Луций закрыл бронированную комнату и распахнул дверь в прихожую, приведя также в беспорядок свою постель. Скоро должна была появиться донна Эмилия с завтраком и молоком для Аламута, и она бы только молча и укоризненно смотрела на него, если бы заметила, что он всю ночь не спал.
