по серебристо-зеленому бархату.
Тихое мерное гудение заполняло все воздушное пространство, усиливаясь по мере приближения к вершине, где находилась горная пасека патера Феликса. Пчелиное царство благоухало цветами. Трудолюбивые пчелы усердно жужжали, перелетая с цветка на цветок, издали это походило на живой ковер, накрывший землю. Они копошились, образуя живые гроздья на свисающих плетях цветущих камнеломок, живучек, цимбалярий; пьяные от сладкого сока, возвращались они домой, опудренные цветочной пыльцой. Работа и наслаждение — здесь, казалось, они глубоко слились воедино на празднике цветочных свадеб, где пчелам отводилась роль вестников любви.
Вот наконец показался и апиарий — кладовая меда, куда стекался нектар, итог бесчисленных леток. Ульи занимали всю наружную стену скита одного из самых высокогорных жилищ отшельников, возникших в период расцвета монашества. Теперь скиты опустели, стояли заброшенными, за исключением тех, где жили монахи, посвятившие себя служению некрополю. Здесь, на вершине, давным-давно поселился патер Феликс, занимавшийся пчеловодством. Мед с этих лугов славился во всей округе.
Уже издалека видны были желтые плетеные ульи, стоявшие в нишах в скале. Траектории полета пчел сливались в этом месте в одну сплошную, казалось неподвижную, струю. Гудение настолько усилилось, что напоминало кипящий шум морского прибоя. Это создавало призрачное ощущение — звучала сотканная из света мелодия.
Перед этой плотно летящей струей Луций свернул с дорожки в сторону. Скит был небольшой кельей, вырубленной в огромном камне, какие нес на своем горбу Пагос. Выдолблена она была во времена катакомб, что составило целую жизнь одного человека — ее создателя. Стены прорубленного в скале свода так и остались в первозданном виде — неотесанными, с заметными на них следами от ударов резца. Сквозь узкое оконце сверху проникал свет. Распятие, узкое ложе, пюпитр для чтения, подставка для свечи — вот и вся обстановка. Луцию она была знакома по прежним посещениям. Тут же подсобное помещение и камин с вязанкой сухого, собранного в ущелье хвороста.
Вход в скит располагался с северной стороны, за ним шел открытый внутренний дворик, образованный выступом скалы. Здесь у патера было его рабочее место. Луций тихо вошел. В воздухе пахло воском и медом. Вдоль стены стояли старые ульи. Там же лежали маски, сетки, тигли для плавления воска, весы и всякий разный инструмент. Отшельник сидел у окна в сером рабочем халате и нарезал от рулона фитили. И хотя Луций держался тихо, похоже, патер уже заметил его, потому что он оторвался от работы и тепло улыбнулся ему, не выказав ни малейшего удивления. Потом он встал и подал ему руку.
— Видишь, Луций, я ждал тебя. Это хорошо, что ты пришел. Присядь поди на воздухе на скамью, я приготовил для тебя кое-что перекусить.
И, не слушая возражений гостя, он пошел к ульям.
Скамья, которую имел в виду патер Феликс, находилась несколько в стороне от апиария; отсюда он имел обыкновение наблюдать за роями пчел, особенно в их брачный период. Сиденье было вытесано из цельного камня, а вот стол представлял собой бесценное творение мастера. Темная столешница была инкрустирована пучком серебряных стрел. Концы их указывали на разные географические местности, надписи обозначали названия и расстояния до них. Крышка стола напоминала солнечные часы, и на ней, как и на часах, стояло изречение:
Уже гораздо позже, чем ты думаешь
Луций проследил по стрелам пройденный им путь. На другом его конце лежал светлый кружок размером с печать — город Гелиополь. Он прочитал также названия островов и горных отрогов. Расстояния до них были указаны не те, которые за секунды пролетит свет, а по старинке — те, что проделает путник, часами трясясь в дороге. Это свидетельствовало о деликатности и тонкости души устроителя этих часов.
Солнце было жарким, но не таким изнурительным, как внизу, в городе. Воздух застыл от полуденного зноя и не двигался. На дне ущелья яркими звездами горели цветы бодяка. Время от времени одна из пчел запутывалась в волосах Луция. Тогда он замирал, терпеливо выжидая, пока она сама не выберется оттуда.
Патер Феликс обосновался в этом скиту много лет назад. Уже поседели головы даже у детей тех, кого он наставлял еще юными. Он многое повидал здесь, на этой горной вершине, и многое услышал на своем веку. Мало что было известно о его прежней жизни, он не любил говорить об этом. Разводить пчел здесь начал не он; пчелы спокон веков жили в этих местах. Его предшественником был отец Северин — простоватый лесной монах, весьма чтимый в народе. Патер Феликс, тогда еще под другим именем, нашел приют у этого великого постника и богомольца — не столько от тоски по жизни отшельника, сколько, как гласила молва, ради того, чтобы научиться уходу за пчелами: это искусство передается как опыт одного поколения другому. Еще и сегодня было заметно, что он сведущ в науках и прошел серьезную школу при их изучении, предварившую его новую жизнь. Однако научные понятия уже почти стерлись в его памяти — словно выгоревшие письмена пергамента, покрытого новыми знаками. Старые знаки, правда, порой проступали сквозь них, но несли на себе печать иронии. Новый текст был проще старого. То же самое можно было сказать и о манерах отшельника, где под строгостью простоты угадывалось знание придворного этикета. И всегда чувствовалось внутреннее тепло, исходившее от патера.
Он имел обыкновение говорить, что обратился к отцу Северину за сущим пустяком, а тот одарил его несметным богатством. Возможно, что в самом начале общение с лесным святошей, презиравшим образование и культуру, было не таким уж и простым. Старик рассорился со своим Орденом, однако настоял на том, чтобы его ученик именно там получил посвящение в сан. Прошло много лет, он умер, и патер Феликс предал его тело земле на вершине горы. Как и все, кто жил в горах, он достиг весьма почтенного старческого возраста. Считалось, что такое долголетие объясняется наряду со строгими правилами воздержания от излишеств в еде еще и потреблением меда. Он запретил ставить памятник и делать надпись на его могиле, поскольку не любил тех, кто поклонялся могилам. Сильно развитое чувство собственного достоинства сочеталось в нем со стремлением вытравить в себе все личное. Оттого силы, которыми он щедро одаривал других, свободно проходили сквозь него, почти не встречая преград и не платя дани. «Я — отражение, и вечен будет свет, что отражен во мне».
Перед смертью он по старому обычаю пасечников объявил народу о своей замене. Новый патер продолжил его жизнь. Наверх поднимались те же люди, большей частью простолюдины, они шли к нему со своими заботами, своими делами. Однако круг его посетителей становился все шире, к ним присоединились люди, занимавшие ключевые позиции в духовной жизни и борьбе за власть, раздиравшей страну. Даже приверженцев других культов и тех, кто вовсе стоял вне веры, можно было встретить у него тоже. Для каждого он находил доброе слово. Он словно культурный побег, привитый на дичок по имени отец Северин, продолжил его дело. Луция привел сюда Ортнер, а тот посещал его время от времени, так думали все, по поручению Проконсула.
Патер облачился в платье из белой шерсти — оно было расцвечено пчелами, запутавшимися в ворсистой ткани, и он осторожно стряхнул их рукой. Он принес поднос, где рядом со свежими пчелиными сотами лежал деревянный нож. Потом достал белый хлеб и бутылку «веккьо». Хлеб из пресного теста был выпечен плоскими лепешками, запекшимися от жара плиты кое-где коричневой корочкой. В таком виде хлеб долго сохранялся здесь — в месте, удаленном от любого человеческого жилья.
— Ну, пей и ешь, ты наверняка устал от подъема. Это майский мед, от взятка, за которым пчелы спускаются вниз на липы.
Патер сел рядом с ним и смотрел на него теплым взглядом. Луций похвалил мед и спросил про апиарий.
— Я доволен, меда в этом году будет много. Ты выпей, вино очень хорошее. Мелитта принесла. Я заказал его для тебя.
Он улыбнулся:
— Как годы пробежали. Я окрестил девочку этим именем, и вот пришло ее время, пора выходить замуж. Ты защитил малышку, она отплатит тебе благодарностью.
Луций почувствовал, что краснеет. Патер похлопал его по руке.