Появление бандитских банд указывает на полную беспомощность полиции, если не на что-то большее. Весть о пожаре в институте с болью принята к сведению; однако характер хранимых там препаратов повышает возможность самовоспламенения до высокой степени вероятности. Командир сторожевой башни действовал, с одной стороны, в целях необходимой обороны, а с другой — «поддерживал огнем» гарнизон Кастелетто. Затем следовало дежурное предложение создать комиссию по расследованию обстоятельств дела; индифферентным к случившемуся был признан Фарес, командир стоявшего в ракетной гавани корабля Регента. Хорошо было известно, что Фарес отклонил бы неприемлемые для него требования.
Ландфогт оставил ноту без ответа и вылил свое бешенство в прессе, служившей рупором Центрального ведомства. Патрон же, наоборот, распорядился опубликовать в ведомственном бюллетене поздравительную телеграмму Дона Педро на имя Проконсула. В том же номере сообщалось о целом ряде повышений по службе и присуждении наград. Главный пиротехник мог прибавить к своим орденским планкам еще одну колодку, награждение было произведено за «самостоятельное принятие решения перед лицом врага». Там же были упомянуты имена Калькара, Марио и Костара.
Особенно доволен был Патрон Винтерфельдом. Он изменил свое мнение о юноше и намеревался повысить его в звании досрочно. Что касалось Луция, то он предложил предоставить ему отпуск в Бургляндии. Луций был доволен, он надеялся благодаря этому переправить Будур Пери в более безопасное место, по ту сторону Гесперид.
К тому же он чувствовал, что ему действительно необходим покой. Операция, вызвавшая во Дворце одобрение и принесшая всем уверенность, оставила у него горький привкус. Растущая раздвоенность, все больше парализовывавшая его, не улеглась в результате боевых действий. Ее еще увеличивала непосредственность юного Винтерфельда, рассматривавшего операцию как чистое приключение, остужающее горячие сердца. Его же угнетали мрачные картины виденного и их преступный характер, оставлявшие после себя чувство омерзения. По-видимому, то же присуще было и всему происходящему в целом, волей-неволей сообщалось обеим участвующим сторонам. Где же был выход из этого лабиринта?
Теперь солнце уже начало прожигать со стороны Красного мыса туман, проснулись краски и голоса птиц. Бормотание молящихся умолкло, его сменили плачи и причитания. Покойника вынесли из часовни назасалары — служки — и осторожно опустили на землю. Затем вышел жрец. Усопшего, закутанного в белый саван, оставили перед собакой, как то предписывал обычай, для отвращения зла. Луций вспомнил про стеклянный браслет, который ему дала Будур Пери, и разломил его в руке пополам.
После того как жрец коснулся покойного и, обмакнув кропило в ниранг, благословил его, назасалары опять подняли носилки и медленно пошли со своей ношей на гору. Траурная процессия последовала за ними — сначала жрец, потом мужчины и в конце женщины, парами, связав руки платками. Они держались в некотором отдалении, потому что труп, как и все мертвое, был носителем зла.
В таком порядке миновали они ворота парка, окружавшего место погребения. Травка была свежеподстриженной, и туман, осевший росой, искрился каплями на зеленом газоне. Кусты гибискуса сменялись группами высоких деревьев. Среди этих лиственных островов выделялись светлые колонны высоченных пальм и красные канделябры пламенеющих деревьев. Полосатые и пестрые бабочки кружились над огромными цветами, которые уже начали раскрываться под лучами солнца. И пчелы патера Феликса тоже уже брали здесь свой первый взяток.
Они двигались как бы в предвкушении радости через этот утренний цветущий парк по дорожке, посыпанной кирпичной крошкой. По бокам она была выложена большими ракушками и шла кверху, ведя по бамбуковым мостикам через горные ручьи к самой вершине. Цель обозначилась, и процессия остановилась.
Сверкая на солнце, показались «башни молчания». Они возвышались своими плоскими верхушками, как выгоревшие внутри кратеры, в пустынной высоте. Их вид оправдывал их название — наводящее ужас молчание разливалось вокруг. Впереди стояли две башни — для мужчин и для женщин, чуть в стороне от них третья, поменьше, предназначенная для детей. А позади была возведена еще и четвертая — прямоугольная — для преступников, принявших смертную казнь.
Зубцы башен смерти были, как шлемы, украшены пучками темных перьев. Глаз прежде всего задерживался на этом оперении, покрывавшем края кратеров пепельной короной.
Назасалары направились с носилками к башне мужчин. Как только они вступили на открытое место, корона из перьев зашевелилась; взгляд различил, как на картинке-загадке, спрятанные образы которой начали проступать, сидящих по кругу могучих птиц, устроившихся там на ночлег. Предчувствуя трапезу, они поднялись в воздух и начали взмахивать крыльями, летать широкими кругами и парить, зависая темным облаком, над башней смерти. Луций почувствовал, как у него стынет кровь; самое чудовищное в смерти неумолимо проступило в этом видении. Ни один из обрядов разных народов не выставлял в таком голом виде, так безжалостно судьбу, ожидающую земную плоть.
Назасалары открыли большие ворота и внесли труп вовнутрь. Им предстояло положить его там на каменную скамью и сорвать с него крюками саван. Уже и с других башен поднялись стаи грифов и, слившись вместе, медленно кружили, летая над жертвенным местом.
Выполнив свой долг по отношению к покойному, назасалары вернулись назад. Едва они закрыли тяжелую дверь, как птицы, сверкнув острыми крыльями, ринулись вниз и, словно затянутые в воронку, как провалились вовнутрь башни. Потом в их когтях и клювах замелькало то, что осталось от Антонио. Сам же он отправился в великое странствие и проник в хрустальный мир, чудеса которого описаны в Книге мертвых. Он вынес боль, и страдания, и ту последнюю радость, с какой дух сбросил с себя красную растерзанную оболочку, в которую был заключен на время своего паломничества на землю. Он оставил ее хищным птицам как вызывающую содрогание добычу. Помыслы воссоединились в высшем разуме, как краски объединяются в свой главный цвет — белый.
Ночь лавра
Дневник Антонио лежал на столе. Они еще раз просмотрели все места, связанные с лавровым эликсиром. Луций отложил в сторону лупу, через которую читал рукопись.
— Все-таки удивительно, что Антонио, который отважился на эти погружения в мир духа и грез, свидетельствующие о большой внутренней свободе, одновременно все же придерживался закоснелых магических ритуалов.
— Мой дядя едва ли задумывался над этим. Я склонна скорее видеть в них противовес свободе — авантюрные действия кажутся особенно заманчивыми в мире, где правит закон.
Будур Пери говорила так, заваривая чай. Кот Аламут лежал, вытянувшись в кресле, и мурлыкал. Маленькая колбочка стояла на столе, вокруг нее лежали конопляные и лавровые листья.
Луций чувствовал себя отдохнувшим. Рана, причиненная коварными лучами, зарубцевалась. Лихорадка тоже больше не мучила его. Все эти дни он провел в обществе Будур. Иногда он навещал в саду Ортнера. Там в изобилии зрели плоды.
Время отъезда было точно определено. Он возьмет с собой Костара, донну Эмилию и Будур Пери на один из маленьких самолетов Проконсула, которые стартуют с Пагоса. Тереза заготовила для него пропуска, не вписав имен. Оставался только вот этот их эксперимент. Возможно, их ожидания преувеличены, романтизированы теми разговорами, что они вели. Вполне возможно также, что эликсир за это время уже выдохся. Антонио, пожалуй, переоценивал его действие. Более ответственно, чем он, к этим вещам никто не относился; он даже в обстреливаемой лодке и на смертном одре отказался от морфия.
То, что Будур так, не задумываясь, согласилась на предложение Луция, восхитило его. В ней было столько детского, столько радости перед предстоящим приключением, перед самой возвышенной игрой. Это было у нее, по-видимому, в крови от Антонио. Риск подвергнуть себя воздействию элитарного магического эликсира предполагал наличие большой силы воображения. Луций нуждался в таком партнерстве. Так, присутствие Винтерфельда тоже скрасило ему ночь на Кастельмарино. В стойком удивлении юноши, как в зеркале, отражался весь сумбур происходящего и как бы и прояснялся одновременно, даже сглаживал