затрагивать порядки и этические нормы Бургляндии и вытекающее отсюда равенство в положении. Сила этих норм была огромной, хотя и невидимой. Патрон принял решение:
— Положение и происхождение обязывают вас к особому такту. Я обращусь за решением к Князю. Вам я даю для урегулирования и приведения в порядок ваших дел срок до полуночи.
Он кивнул, Луций поклонился. Тереза проводила его.
Первая смена ночного караула уже состоялась. Камин в бронированной комнате пылал огнем, Луций сжигал в нем бумаги. Тереза подписала список документов, которые подлежали уничтожению таким образом, и приняла от него остальные — их следовало вернуть Патрону, прежде всего шифровальные коды и секретные списки. Фонофор оставался пока в распоряжении Луция — до решения Князя. Передав ей еще круглый футляр с документами на самовозгорающейся бумаге, он вручил Терезе ключ от бронированной комнаты. Тяжелая дверь стояла теперь незапертой.
Тереза передала списки и документы личному секретарю Патрона, тот унес их в подвалы. Потом она протянула Луцию руку. На Терезе было вечернее платье, что он воспринял как очень милый жест с ее стороны. Он вдруг ощутил в себе особую, новую для него восприимчивость к таким вещам.
После обеда Костар сдал интенданту квартиру — книги, ковры и картины были уже вынесены. По просьбе Луция все это сделал за него Хальдер, Мелитта и Марио помогали ему. С ними Луций уже попрощался. Марио больше не подчинялся ему, он должен был возвратиться в свою часть.
Не было уже больше и домашнего духа Аламута, Костар уехал с ним в садовый домик Ортнера. После того резкого разговора Луций прежде всего нуждался в хорошем совете. Он тотчас же подумал об Ортнере, который не только досконально знал всю механику Дворца, но еще нисколько не зависел от нее. Он был советником Проконсула по вопросам эстетики и изящных искусств, его другом и как бы составлял противовес генералу с его военно-политической неистовостью.
По счастью, он встретил Ортнера в вольере. Ему было легко рассказать тому обо всем, о чем он даже намеком не мог заикнуться у Патрона. Ортнер выслушал его внимательно. Потом задал несколько вопросов, свидетельствовавших о том, что он взвесил ситуацию с обеих сторон. Например, он спросил:
— Знали ли вы, когда просили дать вам возглавить операцию, что Антонио Пери содержится в заключении на Кастельмарино?
— Нет, я узнал об этом, когда подготовка практически была завершена. Оба события протекали параллельно, и я считал, что в состоянии справиться с каждым из них, следуя логическому развороту действий, без навлечения опасности на кого-либо. Возможно, я заблуждался.
Он еще добавил:
— Но я не думаю, что это так уж существенно отразилось на проведении операции. Я бы в любом случае обследовал здание, и освобождение Антонио, по сути дела, оправданное действие. То, в чем меня обвиняет Патрон, связано в принципе с тем, что здесь оказались замешаны мои чувства, не подпадающие, кстати, под его компетенцию.
— Это, пожалуй, верно, — сказал Ортнер, — и поэтому я не вижу решения в том, чтобы попытаться Князю уладить дело по законам чести. Это завело бы его в дебри, а Патрон во всех случаях остался бы прав. Вы натолкнулись на то, что составляет суть подспудных противоречий, разрешить которые можно только путем разрыва. Я это давно предвидел.
Они обговорили все детали. Луций подал прошение Проконсулу об отставке. Ортнер предложил ему и Костару на первых порах пожить у него в садовом домике. Он также отговорил Будур искать прибежища у Алибана, поскольку многое говорило против того: теснота забитого беженцами помещения, ненависть в городе к жрецу парсов и прежде всего жизнь по законам, о которых Луций не мог думать без отвращения. Да и для донны Эмилии там места не было.
Ортнер нашел выход: он вспомнил, что сдается павильон Хальдера в «Хозяйстве Вольтерса». Художник переехал в эти дни в ателье на Пагосе, которое ему презентовал Князь. Луций знал этот домик, он частенько навещал там своего друга. Павильон был обнесен высокой живой изгородью, и там было достаточно удобных помещений и для Будур, и для донны Эмилии, и для размещения наследия Антонио. Ортнер позвонил старому Вольтерсу. Так как тот знал его как доверенное лицо Проконсула, достаточно было одного разговора по фонофору. Ортнер отдал необходимые распоряжения для переезда. С наступлением темноты Будур покинула Дворец. Это была последняя поездка, которую Марио выполнил по поручению Луция.
Так в хлопотах прошли вторая половина дня и вечер. Луция опять била лихорадка. Затяжной и непредсказуемый характер таких ран был известен.
Луцием овладела глубокая меланхолия, которая только усиливалась оттого, что он сидел в потемках в пустой комнате перед инвентарной описью. Он ждал Ортнера, который должен был прийти за ним, и размышлял о своем положении.
Собственно, для него было не столь уж неприятно, что так все неожиданно кончилось полным крахом. Удар был болезненным, однако освобождал его от необходимости тянуть лямку дальше, от цепей службы и от такого существования, которое по сути своей стало для него неприемлемым. Панцирь треснул, а с ним утратилась и неприкосновенность, которая здесь, во Дворце, была делом чести и определяла важность положения. Странным казалось, как непосредственно вслед за допущенной им слабостью последовал удар — образовалась как бы полая форма, в которую хлынула всякая муть. Это подобно тому, как вино принимает форму стеклянного сосуда.
В тот миг, когда он, Луций, под воздействием конопли испытывал дрожь и смятение, некий доктор Беккер затянул на нем петлю. Но и то, и другое было лишь погружением в собственные глубины; на самом дне находишь только самого себя, старого Протея,[85] выдумавшего свой мир и города по образу собственных грез. Последним и самым сильным противником, которого нужно было одолеть, оставалось собственное «я».
Поражение было бесспорным, высокие своды рухнули. Оба столпа — власть и честь — перестали быть для них опорой. Уверенность спала с него, словно доспехи, и Будур стала той средой, через которую проникла и ударила по нему боль. Она поразила его, попав точно в цель, как снаряд. Как же это возможно, что одновременно в нем зародилась надежда на новую весну?
Раздался стук. Вошел Ортнер.
— Вы сидите в темноте, Луций. Это нехорошо.
Он включил свет и сел рядом с ним.
— Костар приготовил для вас комнату, где через террасу у вас будет вид на море. Вы останетесь довольны. Надеюсь, вы подольше погостите у меня.
— Вы виделись с Князем? — спросил Луций.
— Да, я видел его. Мы осматривали теплицы, их нужно подготовить к зиме. Я мог бы пойти к нему и раньше, но посчитал, что так будет лучше. Если у него и возникла хоть малейшая досада, то вы можете быть уверены, что теперь ее больше нет.
— Я благодарю вас. Можно предположить, что рапорт Патрона нуждался в некоторых пояснениях.
Ортнер кивнул:
— Он был несколько односторонним. Хотя Князь и любит ясные головы, однако не полагается только на них. Он испрашивает также совета еще и у левой стороны.
— С левой стороны — сердце. У меня сложилось такое впечатление, что повод для разрыва пришелся Патрону весьма кстати.
— Он устраивает его, — подтвердил Ортнер, — потому что вы отдалились от системы. Вы отклонились от нее уже в своих астурийских донесениях. Далее, он находил ваше возрастающее влияние на слушателей Военной школы чреватым опасностью. Особенно назначение на должность Руланда точило его все время как червь. Что ж, все это разные подходы к метафизике.
— Да, конечно, — сказал Луций. — Он хотел ввести метафизику как допинг, чтобы сделать команду сильнее. С такой подмогой легче переварить большие дозы насилия. Я признаю, что Руланд не соответствовал этим требованиям. Он остается чистым академиком.
