просто погулять по Москве. Последним был город Оренбург. Весь оркестровый реквизит уже отправили в Москву. Если вы забыли, как располагается оркестр на сцене, то я попробую напомнить: внизу сидит саксофонная группа, выше — тромбонная группа, а еще выше — трубачи и т. д. Концерт наш проходил в Оренбургском выставочном зале, где практически была сцена, а по бокам с обеих сторон — занавески, из-за которых выходишь и оказываешься прямо перед залом.
Поскольку весь реквизит, а точнее стояки, на которых сидел оркестр, увезли в Москву, на сцену поставили белые ящики, на них — стулья для музыкантов. Ящики были очень высокими, и, когда в первом отделении оркестр занимал свои места, их невольно задевали, и ящики ужасно трещали, а мы с ужасом наблюдали за этим из-за занавесок. Прошло первое отделение, перерыв, и вот звонки ко второму отделению. Музыканты готовы, и инспектор им показывает на «выход». Первыми идут влево из одной кулисы скрипачи, затем одновременно из двух кулис — саксофонисты и тромбонисты, и наконец очередь доходит до трубачей, которые уверенно, с шумом пробираются на свои места. Вдруг первый трубач Володя Избойников слегка оступается и всей своей огромной массой, с трубой впереди летит вниз, а за ним — все ящики. В зале воцаряется тишина. И среди мертвой тишины раздается голос снизу: «Ё… мать!» В зале — недоумение, затем — громкий хохот, который невозможно было остановить на протяжении нескольких минут.
За время работы у Рознера я хорошо изучила его повадки и настроение и порой, как бессовестный ребенок, ловко манипулировала этим. Рознер меня очень любил и всякий раз, когда клялся или божился, использовал имя своей дочери Эрики, которая в ту пору жила в Польше, и мое. Каждый раз он нежно, по- отцовски целовал меня, приговаривая: «Фейгеле майне» — птичка моя или «Зысе майне» — сладкая моя, а если злился, то говорил: «Вигоню из оркестра, и будешь петь у тети Сони на именинах, холера пше крев», отчего я начинала тут же плакать, а он начинал меня жалеть! У нас в оркестре был инспектор — огромный жлоб с утиным носом и глазами, зыркающими по всем сторонам, как у «собаки Баскервилей». Он играл на баритоне, но в основном не играл, а создавал видимость игры. Главная его работа заключалась в том, чтобы следить за музыкантами и «доводить до сведения». В каждом оркестре такое было и не являлось новостью. Музыканты его недолюбливали и было за что: если кто-то вечером приводил к себе даму или выпивал, то назавтра Рознер уже обо всем знал. Однажды я решила поиграть на нервах инспектора и во время концерта подошла в кулису поближе к оркестру, скривила рожу и стала показывать дудки, от чего бедные музыканты не могли играть, давясь от смеха. Инспектор начал «прыгать глазами» по кулисе, не понимая толком, что происходит, а я побежала в другую кулису и сделала то же самое, наконец он не выдержал, выскочил в кулису, где увидел меня, трудящейся над очередной гримасой, и помчался вслед, желая поймать меня. Трудно представить, что бы он сделал, поймав меня, но я удрала, а он от злости сделался красным и заорал во все горло: «Будешь у меня говно лопатой убирать!»
А мне это и нужно было!
Я пошла в туалет, сделала себе из воды слезы, ну и не без того поплакала, чтобы было похоже. Пришла в гримерку к дяде Эдди и нажаловалась ему. Это надо было видеть! Разъяренный Рознер выдал нашему инспектору такую порцию, что тот каждый раз, когда видел меня, бежал гладить по голове, приговаривая: «Хорошая девочка».
Время шло. Через несколько лет, когда я уже окончательно «вылупилась из яйца», почувствовав себя достаточно самостоятельной, вдохнув кусочек славы, я ушла из оркестра. Разумеется, по творческим соображениям. А спустя какое-то время позвонил мой дядя Лева и сказал: «Рознер очень болен и просит тебя приехать». Мы собрались и поехали. Он лежал на диване у себя в кабинете, бледный, грустный, а потом попросил меня спеть ему «Тум-балалайку». Я села за пианино и запела. Закончив, повернулась к нему и увидела: его глаза были полны слез. На всю жизнь запомнились его лицо и слова, которые он сказал тогда: «Нинуля, когда я умру, ты не плачь, а приди ко мне с цветами, в красивом белом платье и спой «Тум- балалайку».
ГЛАВА VI
Теплое общение с Яном Френкелем
Не могу забыть и другие его слова. Как-то раз я пожаловалась Эдди Игнатьевичу Рознеру на свои жизненные трудности, сказав, что временами жалею, что окунулась в эстрадную жизнь так рано.
«Да, это нелегкий, очень тернистый путь». И еще: «Запомни, Нинуля, если вступил на подмостки сцены, обратного пути уже не будет».
Я еще не раз буду возвращаться в своих рассказах к Рознеру, но сейчас спешу рассказать о следующих эпизодах своей жизни.
Однажды во время концерта Рознер отозвал меня в комнату, протянул лист бумаги, на котором было что-то написано, и сказал: «Вот тебе номер телефона, позвони».
Я позвонила по телефону и услышала в трубке мужской голос очень приятного и мягкого тембра. Мы договорились о встрече, и уже через день-два я приехала по адресу, где проживал в ту пору композитор Ян Абрамович Френкель.
Открылась дверь, на пороге стоял очень высокого роста мужчина средних лет, с большими черными усами. Я запомнила маленькую комнату, в которой жила семья Френкеля: — Ян Абрамович, жена Наталья Михайловна и дочь Нина. Все они, как оказалось позже, были на редкость добрыми и милыми людьми.
Френкель сыграл и спел мне песенку, которую я должна была записать с оркестром кинематографии для художественного кинофильма «Женщины», стихи песни написал Михаил Танич, и называлась она «Любовь-кольцо».
Не могу сказать, что эта песня произвела на меня прекрасное впечатление, скорее наоборот. Воспитанная уже в определенной джазовой традиции и поработавшая с большим джаз-оркестром, я имела свое представление о том, какой должна быть песня. Главное — это смысловая нагрузка, песенная форма и, конечно же, красивая гармоничная основа. А тут я услышала очень простую, незатейливую мелодию, слегка напоминающую «цыганочку», и обычные стихи, что меня немного расстроило и даже озадачило, но тем не менее вскоре я отправилась на запись, где меня уже ожидали.
Увидев огромный оркестр, студию, множество стоявших всюду людей, я начала нервничать, затем — один взмах дирижера, и вот я уже пою. Ни людей, ни проблем! Одна музыка! Один дубль, второй — и песня записана. Аплодисменты оркестрантов! Говорят, что, когда они аплодируют, это высшая похвала для музыканта или певца.
Прошло некоторое время, и не успел фильм выйти на экраны, как песня «Любовь-кольцо» зазвучала повсюду, сделалась очень популярной у любителей песни. Я стала часто бывать в доме у Яна Френкеля. Там меня, как мне показалось, очень полюбили, его жена Наталья Михайловна называла меня «советская Эдит Пиаф» и часто угощала тортом собственного приготовления. Помню, как во время моего очередного визита к Френкелям, Ян Абрамович достал какой-то песенный клавир и сказал: «Нина, у меня лежит песня, которую два года назад спела одна филармоническая певица. Песня прозвучала один раз по радио, но никуда, к сожалению, не пошла. Если она вам понравится, то ее можно спеть в оркестре Эдди Рознера».
Он ее сыграл, а я от изумления и восторга начала прыгать и хлопать в ладоши, восклицая: «Ян Абрамович, это же потрясающая песня!» Он смотрел на меня с удивлением и при этом очень смущался, что вообще было ему присуще.
А вскоре я уже пела эту песню в авторских концертах Яна Френкеля и просто в концертных выступлениях. Песня называлась «Август», на стихи Инны Гофф.
Начался новый этап моего творческого, уже самостоятельного пути. Была весна 1966 года. Все казалось прекрасным. Меня начинали узнавать, что вносило в мою жизнь какую-то особую радость и ожидание чего-то нового, до того неизведанного.
Френкель пригласил меня поехать с его авторским концертом, к которому я подготовилась, выучила еще несколько его песен. В концерте участвовал известный поэт Константин Ваншенкин. Выступления должны были состояться и в Ленинграде. Публика, перед которой мы выступали, была преимущественно
