А. С. Пушкин (из Катулла)IДитя любви, он знает толк в любви.Его осведомленность просто чудо.Должно быть, это у него в крови.Он знает лучше нашего, откудаон взялся. И приходится смотретьв окошко, втолковать ему пытаясьвсе таинство, и, Господи, краснеть.Его уж не устраивают аист,собачки, птички... Брем ему не враг,но чем он посодействует? Ведь нечем.Не то чтобы в его писаньях мрак.Но этот мальчик слишком... человечен.Он презирает бремовский мирок.Скорее – притворяясь удивленным(в чем можно видеть творчества залог),он склонен рыться в неодушевленном.Белье горит в глазах его огнем,диван его приковывает к пятнам.Он назван в честь Дзержинского, и в немвоистину исследователь спрятан.И, спрашивая, знает он ответ.Обмолвки, препинания, смятеньенужны ему, как цезий для ракет,чтоб вырваться за скобки тяготенья.Он не палач. Он врачеватель. Ноизбавив нас от правды и боязни,он там нас оставляет, где темно.И это хуже высылки и казни.Он просто покидает нас, в тупикпоставив, отправляя в дальний угол,как внуков расшалившихся старик,и яростно кидается на кукол.И те врача признать в нем в тот же мигготовы под воздействием иголок,когда б не расковыривал он их,как самый настоящий археолог.Но будущее, в сущности, во мгле.Его-то уж во мгле, по крайней мере.И если мы сегодня на земле,то он уже, конечно, в стратосфере.В абстракциях прокладывая путь,он щупает подвязки осторожно.При нем опасно лямку подтянуть,а уж чулок поправить – невозможно,Он тут как тут. Глаза его горят(как некие скопления туманныхпланет, чьи существа не говорят),а руки, это главное, в карманах.И самая далекая звездавидна ему на дне его колодца.А что с ним будет, Господи, когдадо средств он превентивных доберется!Гагарин – не иначе. И стаканпридавливает к стенке он соседской.Там спальня. Межпланетный ураганбушует в опрокинувшейся детской.И слыша, как отец его, смеясь,на матушке расстегивает лифчик,он, нареченный Феликсом, трясясь,бормочет в исступлении: «Счастливчик».Да, дети только дети. Пусть азартподхлестнут приближающимся мартом...Однако авангард есть авангард,и мы когда-то были авангардом.Теперь мы остаемся позади,и это, понимаешь, неприятно -не то что эти зубы в бигуди,растерзанные трусики и пятна.Все это ерунда. Но далеко льуйдет он в познавании украдкой?Вот, например, герань, желтофиольему уже не кажутся загадкой.Да, книги, – те его ошеломят.Все Жанны эти, Вертеры, Эмили...Но все ж они – не плоть, не аромат.Надолго ль нас они ошеломили?Они нам были, более всего,лишь средством достижения успеха.Порою – подтвержденьем. Для негоони уже, по-моему, лишь эхо.К чему ему и всадница, и конь,и сумрачные скачки по оврагу?Тому, в ком разгорается огонь,уж лучше не подсовывать бумагу.Представь себе иронию, когдакакой-нибудь отъявленный Ромеовсе проиграет Феликсу. Беда!А просто обращался неумелос ундиной белолицей – рикошетубийственный стрелков макулатуры.И вот тебе, пожалуйста – сюжет!И может быть, вторые Диоскуры.А может, это – живопись. Вопроснекстати, молвишь, заданный. Некстати ль?Знаток любви, исследователь пози сам изобретатель – испытатель,допустим, положения – бутонна клумбе; и расчеты интервала,в цветении подобранного в тонпружинистою клумбой покрывала.Не живопись? На клумбе с бахромой.Подрамник в белоснежности упрямой...И вот тебе цветение зимой.И, в пику твоим фикусам, за рамой.Нет, это хорошо, что он рывкомпроскакивает нужное пространство!Он наверстает в чем-нибудь другом,упрямством заменяя постоянство.Все это – и чулки, и бельецо,все лифчики, которые обмякли -ведь это маска, скрывшая лицочего-то грандиозного, не так ли?Все это – аллегория. Он прав:все это линза, полная лучами,пучком собачек, ласточек и трав.Он прав, что оставляет за плечамиподробности – он знает результат!А в этом-то и суть иносказаний! Он прав, как наступающий солдат,бегущий от словесных состязаний.Завоеватель! Кир! Наполеон!Мишень свою на звездах обнаружив,сквозь тучи он взлетает, заряжен,в знакомом окружении из кружев.Он – авангард. Спеши иль не спеши,мы отстаем, и это неприятно.Он ростом мал? Но губы хороши!Пусть речь его туманна и невнятна.Он мчится, закусивши удила.Пробел он громоздит на промежуток.И, может быть, он – экая пчела! -такой отыщет лютик-баламутик(а тот его жужжание поймети тонкий хоботок ему раскрасит),что я воображаю этот мед,не чуждый ни скворечников, ни пасек!IIЭрот, не объяснишь ли ты причинтого (конечно, в частности, не в массе),что дети превращаются в мужчинупорно застревая в ипостасиподростка. Чудодейственный нектарим сохраняет внешнюю невинность.Что это: наказанье или дар?А может быть, бессмертья разновидность?Ведь боги вечно молоды, а мыкак будто их подобия, не так ли?Хоть кудри наши вроде бахромы,а в старости и вовсе уж из пакли.Но Феликс – исключенье. Правотазакона – в исключении. Астартапоклонница мужчин без живота.А может, это свойство авангарда?Избранничество? Миф календаря?Какой-нибудь фаллической колоннеслужение? И роль у алтаря?И, в общем, ему место в Парфеноне.Ответь, Эрот, загадка велика.Хотелось бы, хоть речь твоя бесплотна,хоть что-то в жизни знать наверняка.Хоть мнение о Феликсе. – 'Охотно.Хоть лирой привлекательно звеня,настойчиво и несколько цветисто,ты заставляешь говорить меня,чтоб избежать прозванья моралиста.Причина в популярности любвии в той необходимости полярной,бушующей неистово в крови,что делает любовь... непопулярной.Вот так же, как скопление планетастронома заглатывает призма,все бесконечно малое, поэт,в любви куда важней релятивизма.И мы про календарь не говорим(особенно зимой твоей морозной).Он ростом мал? – тем лучше обозримкакой-нибудь особой скрупулезной.Поскольку я гляжу сюда с высот,мне кажется, он ростом не обижен:все, даже неподвижное, растетв глазах того, кто сам не неподвижен.И данный мой ответ на твой вопросотнюдь не апология смиренья.Ведь Феликс твой немыслимый подросза время твоего стихотворенья.Не сетуй же, что все ж ты не дошелдо подлинного смысла авангарда.Пусть зависть вызывает ореолзаметного на финише фальстарта.Но зрите мироздания углы,должно быть, одинаково вы оба,поскольку хоботок твоей пчелывсего лишь разновидность телескопа.Но не напрасно вопрошаешь ты,что выше человека, ниже Бога,хотя бы с точки зренья высоты,как пагода, костел и синагога.Туда не проникает телескоп.А если тебе чудится остротав словах моих – тогда ты не Эзоп.Приветствие Эзопу от Эрота'.IIIНалей вина и сам не уходи,мой собеседник в зеркале. Быть может,хотя сейчас лишь утро впереди,нас кто-нибудь с тобою потревожит.Печь выстыла, но прыгать в темнотуне хочется. Не хочется мне «кар»а,роняемого клювом на лету,чтоб ночью просыпаться от угара.Сроднишься с беспорядком в голове.Сроднишься с тишиною; для разбегане отличая шелеста в травеот шороха кружащегося снега.А это снег. Шумит он? Не шумит.Лишь пар тут шелестит, когда ты дышишь.И если гром снаружи загремит,сроднишься с ним и грома не услышишь.Сроднишься, что дымок от папиросслегка сопротивляется зловонью,и рощицу всклокоченных волос,как продолженье хаоса, ладоньюпридавишь; и широкие кругипойдут там, как на донышке колодца.И разум испугается руки,хотя уже ничто там не уймется.Сроднишься. Лысоват. Одутловат.Ссутулясь, в полушубке полинялом.Часы определяя наугад.И не разлей водою с одеялом.Состаришься. И к зеркалу рукапотянется. «Тут зеркало осталось».И в зеркале увидишь старика.И это будет подлинная старость.Такая же, как та, когда, хрипя,помешивает искорки в камине;когда не будет писем от тебя,как нету их, возлюбленная, ныне.Как та,
