Снаружи он как будто снегом скрыт. Одна иль две — чернеют, словно окна. Однако, «вход» в сей дом со «стенкой» слит. Поземка намела сучки, волокна. От взора скрыт и крепко заперт вход. Но нож всегда (внутри, под ней, над нею) останется слугою двух господ: ладони и доски — и кто сильнее… Не говоря о том уж, «в чьих глазах». Пылится свет, струясь сквозь щелку эту. Там, где лежат верблюды, Исаак с каким-то пришлецом ведет беседу. Дымят костры, летают сотни птиц. Кричит овца, жужжит оса невнятно. Струится пар с горячих красных лиц. Шатры лежат в долине, словно пятна. Бредут стада. Торчит могильный дом. Журчит ручей, волна траву колышет. Он встрепенулся: в воздухе пустом он собственное имя снова слышит. Он вдаль глядит: пред ним шатры лежат, идет народ, с востока туча идет. Вокруг костров, как в танце, псы кружат, шумят кусты, и вот бугор он видит. Стоит жена, за ней шатры, поля. В ее руке — зеленой смоквы ветка. Она ей машет и зовет царя: «Идем же, Исаак». — «Идем, Ревекка». «Идем, Исак. Чего ты встал? Идем». «Сейчас иду», ответ средь веток мокрых ныряет под ночным густым дождем, как быстрый плот, — туда, где гаснет окрик. «Исак, не отставай». — «Нет, нет, иду»». (Березка проявляет мощь и стойкость.) «Исак, ты помнишь дом?» — «Да-да, найду». «Ну, мы пошли. Не отставай». — «Не бойтесь». «Идем, Исак». — «Постой». — «Идем». — «Сейчас». «Идем, не стой» — (под шапку, как под крышу). «Давай скорей», — (упрятать каждый глаз). «Идем быстрей. Идем». — «Сейчас». — «Не слышу». По-русски Исаак теряет звук. Зато приобретает массу качеств, которые за «букву вместо двух» оплачивают втрое, в буквах прячась. По-русски «И» — всего простой союз, который числа действий в речи множит (похожий в математике на плюс), однако, он не знает, кто их сложит. (Но суммы нам не вложено в уста. Для этого: на свете нету звука). Что значит «С», мы знаем из КУСТА: «С» — это жертва, связанная туго. А буква «А» — средь этих букв старик, союз, чтоб между слов был звук раздельный. По существу же, — это страшный крик, младенческий, прискорбный, вой смертельный. И если сдвоить, строить: ААА, сложить бы воедино эти звуки, которые должны делить слова, то в сумме будет вопль страшной муки: «Объяло пламя все суставы «К» и к одинокой «А» стремится прямо». Но не вздымает нож ничья рука, чтоб кончить муку, нет вблизи Абрама. Пол-имени еще в устах торчит. Другую половину пламя прячет. И СновА жертвА на огне Кричит: Вот то, что «ИСААК» по-русски значит. Дождь барабанит по ветвям, стучит, как будто за оградой кто-то плачет невидимый. «Эй, кто там?» — Все молчит. «Идем, Исак». — «Постой». — «Идем». — «Сейчас». «Идем, не стой». Долдонит дождь о крышу. «Давай скорей! Вот так с ним каждый раз. Идем быстрей! Идем». — «Сейчас». — «Не слышу». Дождь льется непрерывно. Вниз вода несется по стволам, смывает копоть. В самой листве весенней, как всегда, намного больше солнца, чем должно быть в июньских листьях, — лето здесь видней вдвойне, — хоть вся трава бледнее летней. Но там, где тень листвы висит над ней, она уж не уступит той, последней. В тени стволов ясней видна земля, видней в ней то, что в ярком свете слабо. Бесшумный поезд мчится сквозь поля, наклонные сначала к рельсам справа,
