подобные страдания.

— Уверяю вас, я ни в коей мере не считаю себя пострадавшей, — ответила Лили. — Я росла в свободной, интересной… нет, даже захватывающей обстановке. Рядом со мной всегда были любящие родители, готовые защитить меня от сплетников и ханжей. Я получила образование, которому большинство мужчин могут только позавидовать, и благодаря ему сумела завоевать уважение среди своих сестер…

— У вас нет сестер, Лили, — перебил ее Эйвери. — У вас есть образование, организация, дело, которое вы отстаиваете, но что касается семьи, то тут вам повезло не больше, чем мне. Даже еще меньше.

Она вздрогнула, как от внезапной боли, и у него возникло неприятное ощущение, будто он ее ударил. Тем не менее он продолжал в отчаянной надежде заставить ее пересмотреть свои взгляды:

— Даже ваше присутствие здесь, в этом доме, чисто условно. Сколь бы я ни был обделен судьбой во всем прочем, я могу получить Милл-Хаус по закону. Несмотря на пренебрежение Горацио, несмотря на его завещание, я могу предъявить на него права, которых у вас нет и никогда не будет, потому что ваш отец так и не удосужился дать вам свое имя. Лили побледнела, и на какой-то миг Эйвери показалось, что она вот-вот отвесит ему пощечину. Сам он был бы даже рад звонкой затрещине — свидетельству того, что в глубине души она с ним согласилась и, дабы не показать этого, прибегла к насилию.

— Это всего лишь дом, — произнесла она, чувствуя, что голос ей изменяет. — Собственность. Вещь. Я не нуждаюсь в каменных стенах и деревянных половицах, чтобы понять, кто я и что собой представляю.

— Черта с два! — выпалил он. — Это не просто дом. Это стеклянный колпак, под которым хранится вся история рода, жизнь и дела ваших предков.

— Это же дом, а не кафедральный собор, — настаивала она, однако ее щеки в слабом сиянии свечей слегка порозовели. — Неужели вы думаете, что, получив Милл-Хаус, вы обретете вместе с ним семейное счастье, которого у вас никогда не было? Семья не передается по завещанию, Эйвери. Правда, содержавшаяся в ее словах, пронзила его острой болью, на что она и рассчитывала. По-видимому, она хотела заставить его придержать язык, однако сделать это оказалось не так-то просто.

— Семья, Лили? — Эйвери перегнулся через стол, насмешливо скривив губы. — Вам угодно поговорить со мной о семье? Что ж, почему бы и нет? Мы совсем как те слепые мудрецы из восточной притчи, которым предложили описать слона, вы не находите?

Он уже начинал ее пугать.

— Нет, я…

— Да, — стоял на своем он. — Быть может, вдвоем нам г удастся сложить из отдельных кусков некое подобие обще! картины. У вас, в конце концов, были родители, которые вас обожали… впрочем, так ли это? Не важно. Родители всегда остаются родителями. Я рано потерял родителей, однако при мне остались все атрибуты моего положения: имя, дом, знатные родственники…

— Я не желаю об этом говорить. — В голосе Лили прозвучали панические нотки.

— Черт побери, Лили! Или вы сами не ведаете, что творите? — Он еле сдерживался, чтобы не накричать на нее. — Вы вошли в мою семью — мою! — как в свою собственную, присоединив к ней всех этих суфражисток, слуг, людей, которым что-то от вас нужно и чью преданность вы купили, дав им работу, прибежище и малую толику денег. Но ведь преданность и любовь — разные вещи. Эти люди не могут заменить вам семью.

— Вы ошибаетесь.

— Ничуть. — Эйвери покачал головой.

Теперь Лили его ненавидела. Он воплощал в себе силу, властность и чисто мужскую безапелляционность, а то немногое, в чем ему было отказано природой, компенсировали английские законы. Но больше всего она ненавидела его за то, что он заставил ее усомниться в своих родителях. Родственники отца не хотели иметь с ними дело — или, может, это ее отец стыдился своей незаконной дочери? И только она знает, через сколько испытаний ей пришлось пройти, чтобы добиться хоть какого-то места в жизни!

Недоброе чувство змеей вкралось в ее душу: горькое сознание того, что жизнь ее матери так бесповоротно — нет, губительно — повлияла на ее собственную. Вместе с гневом пришло и чувство вины. Она знала, скольких мук стоил матери ее выбор. Она знала, что решение никогда больше не выходить замуж далось ей нелегко, и тем не менее не могла сдержать свой гнев.

— Вы не имеете права стоять тут у меня над душой и разглагольствовать о моих родителях, — заявила она низким от сдерживаемой ярости тоном. — Вы и понятия не имеете о том, что значит для матери лишиться ребенка, которого у нее отняли — все равно что убили — нет, хуже, чем убили!

Моя мать умерла, не зная даже, были ли ее дети еще живы или нет. Я видела, как она из-за этого страдала. Я часто слышала по ночам, как она ворочалась без сна, изводя себя вопросами, на которые у нее не было ответа. Эйвери молча слушал ее.

— Вы хотя бы способны себе это представить? Она не могла уберечь своих детей от болезней, потому что ее не было с ними рядом, не могла прижать их к груди, чтобы утешить. Каждое утро и каждый вечер она изображала жестами поцелуи, которыми не могла их одарить. Она воображала себе, как они спрашивают о ней своего отца, и гадала что он им на это отвечал — что ее нет в живых или что она просто уехала и больше никогда не вернется.

Губы его сжались в тонкую линию, лицо потемнело.

— А как же вы, Лили?

— Я? — Она осторожно разомкнула стиснутые пальцы. — Вряд ли они вообще догадываются о моем существовании.

— Лили…

Он протянул руку и коснулся пальцами ее щеки. Он даже не заметила его жеста, а только уставилась на него пустым, ничего не выражающим взглядом.

— Если бы законы были иными… — размышляла она вслух. — Если бы она имела права на своих детей… но их у нее не было. Ее ничто не могло защитить. — В голосе ее послышались слезы.

Эйвери не знал, что сказать. Все его существо переполняла досада — досада на мистера Бентона, мать Лили с ее трусостью и отца с его слабохарактерностью, и вместе с тем он не испытывал к ним ненависти, а даже, пожалуй, жалел.

— Вы должны признать, Эйвери, что у меня есть веские причины не доверять брачным узам — как, впрочем, и у любой другой женщины. Нужно быть непроходимо глупой, чтобы вступать в подобный союз, когда законы, регулирующие его, рассматривают детей как «продукты» тела женщины, которыми ее муж волен распоряжаться по своему усмотрению.

— А если обе стороны любят друг друга? Если супруги относятся друг к другу с уважением и доверием…

— Чепуха, — отрезала она. — Вряд ли из-за этого стоит рисковать собственными детьми. Это вопрос чистой логики, Эйвери. Мне всегда казалось, что мужчины ценят логику. Женщина не может руководствоваться в своей жизни быстротечными эмоциями.

Она рвала его душу на части, и, как любое раненое животное, он отреагировал моментально, с удвоенной яростью нанеся ответный удар.

— Логика? Быстротечные эмоции? — Смех его был полон злой иронии. — Да вы просто бессердечное создание, Лили Бид! Из вас бы вышел удачливый полководец, готовый принести в жертву целую армию ради своих глупых «принципов». Что ж, отдаю вам должное. Только я чертовски рад, что мне до сих пор не пришлось с вами спать, иначе я превратился бы в ледышку.

— Да. — Она вскинула вверх голову, глаза ее были похожи на полированное эбеновое дерево. — Считайте, что вам повезло.

Эту женщину не так-то легко было вывести из себя, а он нуждался — одному Богу было ведомо, до какой степени — в ответном жаре, чтобы умерить огонь, бушевавший в его груди.

Внезапно дверь библиотеки с шумом распахнулась.

— Матерь Божья! На помощь! — взвизгнула Мери.

Глава 19

— У Терезы начались роды! — запыхавшись, проговорила Мери.

Где-то за окнами, совсем близко, вспыхнула молния, и тут же, словно по сигналу, хлынул проливной дождь. Керосиновая лампа, которую горничная держала в руках, качнулась, и на стене заплясала ее

Вы читаете Мой милый враг
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату