А поскольку человеку в рискованных жизненных ситуациях всегда нужно самообладание, то Эш воздерживался от того, чтобы заехать смазливым господам в их наштукатуренные физиономии, когда они заводили с ним разговоры; напротив, он был сама любезность, предлагал им сладкие ликеры, интересовался их благополучием, а также — если они готовы были откровенничать — источниками доходов и оплачивающими их услуги дядюшками. Откровенно удивляясь, чего ради выслушивает всю эту болтовню, он, однако, навострил уши, когда вдруг промелькнуло имя президента Бертранда; затем очерченный в воображении лишь несколькими слабыми штрихами образ этого знатного человека, едва заметный, но размером больше человеческого роста, начал медленно наполняться цветом, он приобрел характерную нежную окраску и одновременно немного уменьшился в размерах, став более четким и плотным: тот совершал поездку по Рейну на моторной яхте, у него были самые красивые матросы; все на этом сказочном корабле отливало белым и небесно-голубым цветами; однажды он остановился в Кельне, и маленькому Гарри повезло попасть ему в руки; на волшебной яхте они дошли до Антверпена, а в Остенде жили словно боги; правда, обычно он с нашим братом не водился; его дворец расположен в огромном парке возле Баденвайлера; на лужайках пасутся косули, а редчайших сортов цветы испускают нежный аромат; он обитал там, если не находился в дальних странах; никому не позволено туда входить, а друзьями его были англичане и индусы, владеющие неописуемыми богатствами; у него есть автомобиль, такой большой, что его смело можно использовать для ночного отдыха, Он богаче кайзера.
Эш чуть не забыл, зачем он сюда пришел, настолько сильно он был обуреваем желанием найти Гарри Келера; а когда ему это удалось, то у него учащенно забилось сердце, однако вел он себя с таким почтением, словно и не ведал, что молодой парень был не кем иным, как проституткой. Он позабыл о своей ненависти, забыл, что Мартину приходится страдать, чтобы эти парни вели прелестную жизнь, да, его почти что охватило чувство ревности, что мальчишке, привыкшему к аристократическому и щедрому обхождению, он не может предложить ничего подобного, разве что только посещение борцовского представления, на которое он самым дружеским тоном и пригласил господина Гарри. Но на того это не произвело ровным счетом ни малейшего впечатления, брезгливым тоном и с отрицательной интонацией он процедил: 'Фу', так что Эш невольно залился краской, словно он предложил что-то неподходящее; но поскольку это его еще и разозлило, он грубо отрезал: 'Ну да, пригласить на яхту я вас, конечно, не смогу'. 'Как вам будет угодно', — прозвучало в ответ разочарованным, но очень сладостным голосочком. Альфонс, толстый белокурый музыкант, сидящий за столом без пиджака, в одной лишь пестрой шелковой рубашке, жировые складки которого угадывались под рубашкой, словно женские прелести, оскалил белые зубы: 'Он ведь говорит то, что нужно, Гарри'. Гарри выставил свою обиженную физиономию: 'Надеюсь, вы не хотели тут никого обидеть, уважаемый'. Боже упаси, засуетился Эш, как можно, он просто искренне сожалеет, поскольку ему известно, что господин Гарри привык к более аристократическому обхождению. Гарри, продемонстрировав едва заметную примирительную улыбку, слабо махнул рукой: 'Забыто'. Альфонс погладил его по руке: 'Не спеши обижаться, малыш, много ли здесь тех, кто желает утешить тебя?' С мягкой грустью Гарри покачал головой: 'Любовь приходит только раз в жизни'. А он ведь говорит, как Лоберг, подумал Эш и сказал: 'Да, это так'.
Может же хоть изредка этот мангеймский идиот бывать правым, а тут именно тот случай, и Эш повторил: 'Да, да, это так'. Гарри откровенно обрадовался, найдя единомышленника, и благодарно взглянул на Эша, но Альфонс, не желавший слушать что-либо в таком духе, возмутился: 'Гарри, а вся та дружба, с которой к тебе относятся, что, ничего не значит?' Гарри покачал головой:
'Что такое чуть-чуть доверия, которое вы называете дружбой? Будто любовь имеет что-то общее с вашей дружбой и с этим доверием!' 'Да, малыш, а у тебя свое собственное представление о любви', — ласковым тоном проворковал Альфонс. Гарри говорил словно в полузабытьи: 'Любовь- это большая неизвестность'. Эшу вспомнилось молчание госпожи Хентьен, когда Альфонс сказал: 'Для бедного музыканта это слишком уж заумно, малыш'. Со стороны оркестра понеслись звуки громкой музыки, и Гарри, наклонившись над столом, чтобы не кричать, но быть услышанным, тихо и таинственно проговорил: 'Любовь — это большая неизвестность: это — двое, и каждый на своей звезде, и ни один из них ровным счетом ничего не может знать о другом. И вдруг, в одно мгновение исчезает рас стояние и перестает существовать время, они растворяются друг в друге и уже ничего больше не знают о себе, да и не нужно им ничего больше знать. Это — любовь'. Эш подумал о Баденвайлере: отрешенная любовь в отрешенном замке; что- то в этом роде было наверняка предназначено Илоне. Размышляя об этом, он внезапно ощутил сильнейшую боль-никогда не понять ему, такая ли любовь была или какая-то иная та, которой любили друг друга и с которой ладили между собой господин и госпожа Хентьен.
Гарри продолжал, говоря словно бы словами из Библии: 'Лишь с рождением неизвестности, только тогда, когда неизвестность заводит, так сказать, в бесконечность, может расцвести то, что может считаться недостижимой целью любви, что составляет ее суть: таинство единства… да, это так называется'.
'Вот тебе и на', — печально проговорил Альфонс, но у Эша возникло ощущение, словно парню дано высшее знание, и пробудилась надежда на то, что знание, которым обладал этот парень, содержит ответы и на его собственные вопросы. И хотя его мысль никак не лепилась к тем, что были произнесены вслух Гарри, он сказал то, что как-то говорил Лобергу: 'Но в таком случае никому не дано пережить другого', душа при этом наполнилась частично радостной, частично горькой уверенностью в том, что вдова Хентьен, поскольку она была еще живой, никак не могла любить своего супруга. Альфонс зашептал Эшу: 'Ради всего святого, не говорите в присутствии этого малыша о таких вещах', но было уже поздно, Гарри вперил в него возмущенный взгляд и глухо сказал, на самую малость глуше, чем нужно было: 'А я и не живу больше'. Альфонс пододвинул ему двойную порцию ликера: 'Бедный мальчик, вот после той истории он ведет такие разговоры… тот совершенно погубил его'. Эш ощутил себя вернувшимся к реальности; он разыграл ничего не понимающего типа: 'Тот это кто?' Альфонс пожал плечами: 'Ну тот, великий бог, белый ангел…' 'Заткнись, или я выцарапаю тебе глаза', — зашипел Гарри, и Эш, которому стало жаль малыша, прикрикнул на Альфонса: 'Оставь его в покое'. Гарри внезапно разразился истерическим плачем: 'А я и не живу больше, не живу больше…' Эш оказался в довольно-таки беспомощной ситуации, поскольку не мог прибегнуть к тем же методам, которые привык использовать в обращении с плачущими девушками.
Значит, и жизнь этого парня тот тоже разрушил; желая сделать для Гарри что-нибудь приятное, Эш неожиданно выпалил: 'Поставить бы нам этого Бертранда к стенке'. Гарри взорвался: 'Ты не сделаешь этого!' 'А почему? Это же должно тебя обрадовать, он ведь наверняка заслужил такое наказание'. 'Ты, ты не сделаешь этого… — вопил малыш с безумными глазами, — ты не смеешь к нему прикасаться…' Эша разозлило, что парень был настолько глуп, что не уловил благого намерения. 'Такая мразь подлежит выбраковке', — настаивал он на своем. 'Он не мразь, — взмолился Гарри, — он самый благородный, самый хороший, самый красивый на всем белом свете'. В чем-то малыш был, конечно, прав, и Эш был уже почти что готов пообещать не трогать Бертранда.
'Безнадежно', — вяло промямлил Альфонс и выпил свой ликер. Гарри, зажав лицо между двумя кулаками и раскачивая головой, словно фарфоровый игрушечный человечек, начал смеяться: 'Он и какая-то мразь, он и какая-то мразь'; затем его смех снова сменился всхлипываниями. Когда Альфонс попытался прижать Гарри к своей покрытой шелком жирной груди, Эшу, дабы предотвратить потасовку, пришлось вмешаться. Он распорядился, чтобы Альфонс проваливал отсюда, и обратился к Гарри: 'Мы уходим. Где ты живешь?' Парень сник и послушно назвал свой адрес. На улице Эш взял его за руку, словно шел с девушкой, и, один — обеспечивая защиту, другой- приняв ее, они оба были почти счастливы. С Рейна налетали слабые порывы ветра. У своей двери Гарри прижался к Эшу, показалось, что он хочет подставить свое лицо мужчине для поцелуя. Эш втолкнул его в дверь. Но Гарри удалось выскользнуть обратно, и он прошептал: 'Ты ничего ему не сделаешь', и не успел Эш опомниться, как парень обнял его, неловко чмокнул в руку чуть пониже плеча и исчез в доме.
Посещаемость борцовских представлений заметно упала, нужно было что-то делать для их пропагандирования. Не спрашивая согласия остальных, Эш решил на свой страх и риск предложить 'Фольксвахт' статью о борцовских схватках.
Ho перед грязно-белой дверью редакции он ощутил, что его сюда привело опять-таки что-то другое. Сам по себе этот визит был абсолютно бессмысленным и бесцельным: все это борцовское шоу стало ему безразличным, ведь оно не принесло Илоне ровным счетом ничего, для Илоны должно было бы произойти нечто более важное, вероятно, действовать надо было более решительно, да и ясно ему было, что 'Фольксвахт' не даст никакого сообщения, если она до сих пор не сделала этого по каким-то пролетарским
