меня самого. Возможно, вы думаете, что я давно у вас в руках, как тот, кого можно позвать на помощь, если вдруг ваше обычное поведение окажется неудовлетворительным. Не было причины демонстрировать свою готовность женщине, которая имела широкий выбор. Мне больно, что ваш выбор оказался настолько катастрофическим. Таким образом, я снова вынужден возвращаться мыслями к вашей матери и выбору, который она сделала за вас. Даже понимая, что ей не чужда была некая примитивная мудрость, я думаю о ней с неприязнью. И я сам поражаюсь, но каким-то образом часть этой неприязни направлена и на вас тоже. В вашем письме есть самый простой намек на приспособленчество, и хотя я далеко не циник (еще один прискорбный недостаток моего характера), некоторая осторожность росла во мне в течение сегодняшнего дня. А это был такой прекрасный день, солнечный и мягкий, день, созданный для невинных удовольствий, вроде тех, какими мы с вами так и не насладились. Я виню теперь в этом наших неважных родителей, но это же самое делают все дети, независимо от возраста. Я не могу совершенно оправдать нас с вами. Я, видите ли, с подозрением отношусь к легким ответам. Что меня настораживает, так это то, что вы, как мне кажется, не отдаете себе отчета в своих ошибках. Вы выражаете горечь, которую я могу понять: вы заявляете, что ненавидели своего второго мужа, близость с которым вас замарала. Более мирская женщина повернула бы дело к собственной выгоде и завела бы любовника. Если бы это было так, я бы вас только поздравил. Но вы, кажется, демонстрируете тревожащую меня пассивность, и мне трудно совместить эту пассивность с вашим прежним самодовольством. Я бы с удовольствием обсудил с вами этот вопрос, но должен признать, что такая перспектива меня угнетает. Каким-то странным образом я, кажется, превратил вас в дело своей жизни. И я вижу, что это дело еще не закончено.
Вы почти полюбили меня однажды, но заглушили в себе чувство. Вы были тщеславны, и имели на то все основания, но тщеславие — штука рискованная. Я признаю, что вы готовы любить меня теперь. Этого должно быть достаточно в моем возрасте и, конечно, в вашем. Если я нахожу в себе достаточно смелости, чтобы выразить неудовлетворенность таким результатом, то вы не должны думать, что эта неудовлетворенность целиком относится к вам. Я сейчас сожалею об упущенной возможности и в каком-то смысле о неполученном опыте, который позволял мне так долго жить надеждой. Из вашего письма следует, что вы из нас двоих более искушенная. Каковы бы ни были ваши мотивы — а я должен галантно предполагать, что вам они не известны, — я не могу оставить без ответа тот факт, что вы меня столь любезно вспоминаете. Уезжая из Ниона, я чувствовал, что исчез с лица земли и никогда не появлюсь снова. Вы тогда еще были красивы, что бы вы сами ни говорили. Я знал, что упустил свой шанс. Я поражаюсь тому, что вы это давно знали. Мы никогда не были разными, просто руководствовались ложными соображениями.
Давайте же встретимся, но без иллюзий с обеих сторон. Скорее всего, нам не понравится то, что мы увидим, и мы можем быстро устать от обсуждения общих для нас вопросов. Наверное, мы просто обязаны ради самих себя сделать все необходимое для того, чтобы поддерживать фикцию родственных уз, но должен предупредить вас, что я теперь намного жестче. Если я снова приеду в Нион, то из низменного желания поприветствовать кого-то, кто знал меня молодым и подающим надежды и кто не будет слишком сурово судить меня за то, кем я стал. Удовольствие это не продлится дольше приветствия, но это будет редкостное удовольствие. В такой перспективе есть свои опасности, а мы в том возрасте, когда от нас требуется много мужества. И тем не менее мы все еще жаждем любви. По крайней мере, нам обоим это небезынтересно. Всегда ваш, Юлиус».
Это письмо он тоже разорвал.
«Моя дорогая Фанни, — написал он. — Спасибо за скорый ответ. Давайте договоримся встретиться, например в начале следующего месяца. Я думаю, что вы будете счастливы вернуться в „Бо Риваж“. Я, конечно, предприму все необходимые меры; вам не нужно ни о чем беспокоиться. Я вам позвоню в ближайшие дни, чтобы окончательно согласовать наши планы. Не стоит даже говорить, как я жду встречи с вами. Всегда ваш, Юлиус».
На другом листе бумаги он написал;
«Дорогая Софи, если вы не слишком поздно вернетесь, не могли бы вы мне позвонить?» — и пошел подсунуть записку ей под дверь, пока не передумал.
Прежде чем запечатать конверт с письмом, он удостоверился, что посылает Фанни вежливую и взвешенную версию, а предыдущие слова благополучно лежат в мусорной корзине. Хотя он знал, что неучтивость по отношению к Фанни взбодрила бы его, он бы стыдился потом всю оставшуюся жизнь. Они с ней вышли из других времен, когда подходящую тропу необходимо было искать в дебрях невысказанного разочарования: они были связаны этим кодексом. И все же ему необходимо было повторить те же опрометчивые слова, когда они окажутся лицом к лицу. Это будет похоже на конференцию по мирному урегулированию, в конце которой они должны будут выпустить коммюнике. Результат не будет окончательным (в этом смысле аналогия с встречей на высшем уровне казалась уместной), но они совершат необходимое усилие. Он был даже готов к столкновению и к возможности в конце концов расшевелить ее до того, чтобы она признала их равенство. Он мог бы даже найти в ней ту аудиторию, которой периодически жаждал: да, именно так, ибо разве она не была тем единственным человеком, для которого не нужно было делать искусственную преамбулу к отвлеченному предмету, о котором можно выразить свои отвлеченные соображения? А сможет ли, будет ли она считать это нормальным и даже интересным? За всеми ее жалобами он разглядел отчаянную скуку женщины, привыкшей к вниманию и теперь вынужденной жить без этого. Ни ему, ни ей не придется терять лицо, потому что у них возникнет необходимый стимул, так что в конечном счете их разговор может касаться уже других тем, других предметов кроме них самих. Вопросы, которые они намереваются обсудить при встрече, могут исчерпать себя намного раньше, чем они ожидают, поскольку их позиции были ясно изложены в их письмах: в ее письме, не подвергшемся цензуре, и его, таких выдержанных, письмах. В этой выдержке скоро не будет нужды. Как только они окажутся рядом и смогут общаться без помех, их розность будет забыта, а если не забыта, то неуместна. Годы, прожитые ими порознь, будут казаться лишь длинным отступлением от их бессмертных отношений, тех, к которым они оба снова питали интерес.
— Софи, — сказал он, когда позвонил телефон. — Скажите Мэтью, что он может занимать квартиру. Для начала на месяц. Потом я дам ему знать, соберусь ли я ее продавать. Я думаю, что пока это все, о чем нужно договориться. Вроде бы я решился. Даже странно. Я думал, это будет намного тяжелее.
18
Мэтью Хендерсон спросил разрешения перевезти свое имущество, и оно ему было дано. В гостиной Герца теперь располагался компьютер, видеомагнитофон, две большие колонки и несколько теннисных ракеток. После этого там осталось так мало места для того, чтобы Герц мог заниматься своими привычными делами, что он снова стал уходить из дома рано утром, стараясь избежать встречи с новым жильцом, который выбрал это время, чтобы поставить у его двери очередной аккуратный, но громоздкий предмет. Однажды, когда он вернулся, на площадке стоял чемодан, который Герц, вздохнув, втащил в спальню. Он не возражал открыто, но предпочитал не присутствовать во время таких актов присвоения. Вскоре после этого он знал, до него донесутся звуки из квартиры Софи, и считал, что с его стороны тактичнее будет появляться в квартире как можно реже. К тому времени, когда он возвращался, они уже уходили, и тогда он завтракал, а газету приберегал для городского сада. Такое поведение, типичное для жизни на курорте или какого-то иного временного способа существования, подразумевало, что в его распоряжении был долгий день, большую часть которого он проводил на улице. Но погода стояла прекрасная, и ему доставляли некоторое удовольствие ранние прогулки, хотя он знал, что легче уходить из квартиры свободным человеком, чем возвращаться и видеть, что ее понемногу захватывают, и этот процесс тайно идет как раз в то самое время, как он меряет шагами знакомые улицы.
Зорким, но снисходительным взглядом он озирал пейзаж и видел его теперь мягким, нейтральным; он никак не комментировал свое одинокое гуляние, вбирал в себя все частности — мужчин, которые, пыхтя, совершают утреннюю пробежку, старых дам, что настороженно поглядывают на собак, справляющих нужду в канаве, — и сожалел лишь о том, что не может перехватить случайного прохожего и перекинуться парой слов. Он понимал, что в этом нет смысла, но зато это похоже на те замечания о погоде, которыми
