Узнал! Все-таки он меня узнал!
Я меняюсь
На эту, недосмотренную, налезает следующая картинка: рассветный сумрак, грот-мачта…
Но я отгоняю видение, мне хочется еще побыть в скрипящей и звякающей от качки кают-компании, досмотреть всё до конца.
Получилось!
Я стою у двери, не живой, не мертвый. Стальные пальцы сжимают плечо. Все же я пытаюсь вырваться, но мне лишь удается повернуться лицом к столу. Да что толку? Кто мне там поможет, кто выручит? Иван Трофимович зыркает так, что ясно: его воля, разорвал бы на части голыми руками.
Офицеры же глядели не на меня, а на моего неприятеля, но без осуждения, а скорее с любопытством. Оно, правда, было не слишком сильным, словно все тут успели несколько привыкнуть к выходкам диковинного человека. «Ну-ка, что еще ты нам учудишь?» — читалось во взглядах.
Дикарь делал какие-то жесты, адресуясь к капитану.
— Что-что? — удивился тот. — Но зачем? Ты, Джанко, в самом деле этого хочешь?
Кисть руки, обрамленная белым манжетом с золотой запонкой, замахала, разгоняя густой сигарный дым, и из него, будто из облака, возникло лицо, которое я наконец получил возможность как следует рассмотреть. Я так и впился глазами в капитана, понимая, что моя судьба ныне целиком зависит от этого тихого человека с мягким, неморяцким голосом.
Тот, кого Тихоня назвал странно звучащим именем «Джанко», кивнул и провел ребром ладони себе поперек горла. Я задрожал еще сильней.
Тогда командир встал и неторопливо направился в нашу сторону. Вблизи он оказался среднего роста и довольно плотен в сложении — а когда стоял на мостике, выглядел стройным и высоким. (Я после не раз замечал за Платоном Платоновичем эту поразительную особенность: в торжественные или опасные минуты он словно вытягивался кверху, как бы приподнимался над окружающими людьми.) Черты были малоприметны. Обычное моряцкое лицо: обветренное, с твердым подбородком и прищуренными от привычки к яркому солнцу глазами. Мне думается, что без висячих усов, закрывавших капитану рот, явственней проступила бы мужественная простота, прорисованная в складке губ, однако военному человеку без этой волосяной декорации было никак нельзя.
— Тебя как звать, юнга?
Тихоня разглядывал меня с удивленным интересом. Я сжался, ибо являл собою, бледный и облеванный, прежалкое зрелище.
— Герка… Герасим… Илюхин…
— Первый день в море? — Капитан улыбнулся. — Что стравил, нестрашно. Это со всеми бывает. К качке привыкают быстро. Ты, главное, себя от корабля не отделяй. Вообрази, будто ты часть фрегата. И качайся вместе с ним. Воображать-то умеешь?
— Умею, — настороженно отвечал я, ожидая подвоха.
Больно мягко стелет, подумалось мне.
— Ну вот и вообрази, будто ты на качелях и сел на них по своей доброй воле. Туда — сюда, туда — сюда, очень даже весело.
Хотя капитан обращался еще ко мне, но глядел уже на язычника — вопросительно.
Тот опять сделал страшный жест — рукой по горлу. Тихоня слегка пожал плечами, как бы говоря: ну, коли ты этого хочешь.
— Буфетчик, я забираю юнгу к себе в каюту. Будет моим вестовым. А то мой Джанко знай лишь табак жует и ничегошеньки не делает.
Пальцы, сжимавшие мое плечо, разжались. Я боязливо обернулся. Джанко невозмутимо глядел поверх меня, мерно двигая челюстями…
А вот теперь — дымчатый рассвет, грот-мачта. Я нарочно выбрал час, когда наверху нет никого, кроме вахтенного начальника, рулевого и впередсмотрящего, который сидит на фоке и раз в минуту покрикивает, чтоб продемонстрировать бдение: «По курсу чисто!».
Вечером Платон Платонович спросил, словно бы недоверчиво: «А что это Орест Иваныч говорит, будто ты робок? Будто трусишь по вантам лазить? Если высоты боишься, надобно в темноте попробовать либо в сумерках. А впрочем, вестовому по мачтам лазить незачем…»
Ночь я проворочался, а когда тьма за окошком начала рассеиваться, тихонько выбрался на палубу.
Стою возле грот-мачты, едва различимой в тумане, собираюсь с духом.
Наконец взялся за канаты, полез.
Выше, выше, выше. Вроде ничего, не так уж страшно. Посмотришь вниз — палубы не видно, лишь колышется серо-белый пар.
Ветер, будто проснувшись, захлопал парусами, остудил мне лицо и как-то очень быстро, в несколько секунд сдул с поверхности моря дымку.
И увидел я, что вишу в пустоте, и рулевой на мостике не больше мышонка.
Меня замотало и закачало на вантах, я намертво вцепился в канаты, помертвел, окоченел. Я сам превратился в перепуганного мышонка, который застрял в мышеловке. Всё повторилось. В точности, как давеча, когда на меня глядел с презрением весь корабль!
— Тут две вещи! — услышал я странный, будто неземной голос. — Во-первых, не трусь. Мужчине трусить стыдно…
Я открыл глаза, посмотрел вниз. У подножия мачты, задрав голову, стоял капитан. В одной руке у него был рупор, в другой — незажженная сигара. Курить на фрегате разрешалось только в кают-компании, а нижним чинам — в особом месте, на баке. Довольно одной подхваченной ветром искры, чтоб на деревянном корабле начался пожар.
За спиной командира маячил Джанко. Он никогда надолго не отлучался от Платона Платоновича.
— А во-вторых, вниз глядеть не надо. Нету никакой палубы. Есть ты, есть небо. В него и смотри. Джанко, покажи.
С поразительной легкостью, быстрее самого шустрого матроса, краснокожий полез вверх. Мне показалось, что он почти не дотрагивается до перекладин — так легки были его движения.
Через полминуты Джанко оказался прямо подо мной. Лицо его было поднято вверх, а глаза были не черными — синими, потому что в них отражалось расчистившееся небо.
Джанко толкнул мою ногу: давай, двигайся.
И что-то во мне изменилось. Я тоже уставился в небо. Оно было синим-пресиним, а по краю малиновым и золотистым. Такого красивого небосвода мне видеть не доводилось. Я прямо не мог от него оторваться и хотел только одного: подобраться поближе. Руки и ноги задвигались сами собой, без усилия.
Свободно и плавно поднимался я всё выше, выше. Ни с чем не сравнимый восторг раздувал мою грудь. Я был крылатым ангелом, повелителем мира. Даже солнце, едва высунувшееся из-за горизонта, было много ниже меня. Остановился я лишь под самым клотиком и чуть не расплакался, что выше карабкаться некуда. Моя лестница на небо закончилась.
Забегая вперед, скажу, что после этого случая мой страх высоты навсегда будто отрезало. Мачты манили меня, как в детстве притягивал ночной рейд, весь в огоньках корабельных фонарей. Но на рейд мальчишке было не попасть, а ванты — вот они. Всякую свободную минуту (особенно ночью, когда никто не видит) я норовил потратить на это волнующее упражнение: лазал по вантам и ходил по реям, причем скоро научился делать это, не держась за канаты. Довольно было представить, что идешь по лежащему на земле бревну, а качка делала задачу еще увлекательней — как приноровиться к волнам и сохранить равновесие. О том, что могу упасть, я и не думал. Всегда ведь можно ухватиться за канат — вон их сколько свисает.
