Все такие уголовники, естественно и закономерно, тянулись к политическим, более молодые среди них фактически начали в Шлиссельбурге новую жизнь.
Конечно, были среди уголовников и такие, которые относились к политическим резко враждебно. Не сближались с ними ни граф О'Бриен де Ласси, ни шпионы, провокаторы, предатели всякого рода. Такие были и в Шлиссельбурге, как и во всех других тюрьмах, наушниками у начальства. Они чувствовали себя неуютно среди подавляющего числа заключенных, относившихся к ним с презрением. Начальство оберегало своих верных подлипал, сажало их в особые камеры, составлявшие словно особое государство в общем тюремном государстве. Такую камеру остальные заключенные называли «сучий куток».
Но ко всем уголовникам, в ком сохранилась живая душа, политические относились, как к товарищам. Позиция политических была твердая и определенная с первых же дней: «Все то, что было раньше, на воле, осталось там, за стенами крепости. Здесь мы, правда, люди с неодинаковым развитием и образованием, и это надо энергично выравнивать, но в остальном мы люди одной судьбы, одной борьбы с общим врагом — тюремным начальством. И нам нужно сплочение, а не распыление сил».
В каждой камере, где оказывался хоть один политический заключенный, почти неизбежно возникал кружок, и начиналось то, что после революции называли ликбезом: безграмотные учились грамоте, малограмотные привыкали к книге. Грамотные учились, читали, изучали иностранные языки. Политические читали лекции, делали доклады, рассказывали об интересных книгах.
Душою всего были такие политические, как Борис Жадановский, Ф.Н. Петров, Илья Ионов, И.П. Вороницын, М. Трилиссер и «вожак и любимец Шлиссельбургской каторги» сын Марины Львовны Владимир. У него была драгоценная способность подходить ко всякому человеку с интересом, с готовностью подружиться, а главное, с искренним желанием помочь, чем только возможно. Во всех камерах, где он сидел, — и в больших, на 21 человека, и в меньших, — на работах, на прогулках вокруг Владимира всегда теснились люди. Политические заключенные принадлежали к разным партиям, имели разные убеждения, так сказать, верили в разных богов. Между ними загорались страстные споры. Владимир проявлял в этом редкую терпимость. За то, что он считал правдой, он готов был стоять железно, насмерть, но к чужому убеждению, хотя бы и разнившемуся от его собственных, он относился с уважением. Он хотел переубедить инакомыслящих, а не перекричать их. Это впечатляло людей, привлекало их к нему.
В Шлиссельбурге сплоченность с политическими спасла и возродила не одного уголовника. Связь между ними особенно сильно укреплялась так называемой «коммуной». «Коммуна» состояла в том, что все продукты и табак, купленные на деньги, получаемые с воли некоторыми заключенными (преимущественно политическими), делились поровну между всеми обитателями камеры, включая и таких, которые никаких денег с воли не получали.
Для «Шлиссельбургской группы» это означало необходимость как можно больше расширить круг тех заключенных, которым мы посылали по четыре рубля двадцать копеек в месяц. Значит, надо было каким-то способом узнать фамилии и имена-отчества не только самих заключенных, но и тех родственников, от чьего имени мы должны были посылать деньги в крепость… Как узнать это? Предположим, некоторые политические могли собрать эти сведения среди товарищей, — а дальше? Как передать эти сведения нам?
На помощь приходили испытанные, так сказать, классические способы, старые, как сами тюрьмы. Прежде всего, эзопов язык. Им широко пользовались при разговорах во время свиданий — прежде всего для сообщения политических новостей. «Социал-демократы» — иначе «СД» — обозначались, как «Степан Дмитриевич». Точно так же «социалисты- революционеры» («СР») назывались «Семен Романович», а «кадеты» (КД») — «Константин Дмитриевич». Вопрос: «А что, дядя Петя все еще живет на Кабинетской улице?» — означал: «Продолжает ли Столыпин (Петя) быть председателем кабинета министров?» Государственную думу называли маленькой Домной, Дашей или Дуней, интересовались, правда ли, будто у нее слабо действует левая ручка, то есть левая часть депутатов. Конечно, эзоповым языком пользовались и для передачи сведений, нужных для ежемесячной посылки денег тому или другому из заключенных.
Служили для этого и так называемые «почтовые голуби», то есть тюремные надзиратели, доставлявшие нам в Петербург письма от заключенных. Верные, надежные люди попадались среди этих надзирателей очень редко. При этом никак нельзя было иметь уверенности в том, что «почтовый голубь» не показывает начальству тех писем, какие «несет в клюве». Поэтому приходилось прибегать к средству тоже старому, почти как мироздание: посылаемое с надзирателем письмо было самого невинного свойства, а скрытую его «начинку» писали внутри конверта молоком или лимонным соком. В общем, нужна была сверхосторожность для того, чтобы «почтовый голубь» не «засыпался» сам и не подвел заключенного-шлиссельбуржца, автора передаваемого письма, под карцер или другое наказание.
Постепенно заключенных, получающих с воли деньги на ежемесячную выписку продуктов, становилось все больше. Благодаря «коммуне» жизнь заключенных значительно улучшилась. Но нам, участникам группы, становилось с каждым днем яснее, что переводить деньги на такую огромную массу заключенных (ежемесячно больше тысячи рублей!) наша «Группа помощи» не сможет.
Вот тут и пришли на помощь мастерские для заключенных. Труд в этих мастерских оплачивался, но разные категории заключенных получали за одинаковый труд неодинаковое вознаграждение. С каждого заработанного рубля следственный заключенный получал по 60 копеек. Каждый срочный (то есть осужденный на срок) получал с заработанного рубля 40 копеек, каждый заключенный из исправительного отделения — 30 копеек и, наконец, каждый бессрочно-каторжный — 10 копеек. Многие политические, наиболее деятельные, любимые и уважаемые среди товарищей, были — бессрочные, каторжники-«вечники». Иным из них, как, например, участникам военных восстаний, смертная казнь была в свое время заменена пожизненным заключением в каторжной тюрьме. И все они получали только 10 процентов тех денег, какие причитались им за работу в мастерских! Остальные 90 процентов составляли своеобразную «прибавочную стоимость», одна половина которой шла в царскую казну, а вторая — «на вознаграждение чинов администрации, кроме медицинского персонала». Полным рублем не оплачивалась и работа остальных групп заключенных, — только вычиталось с них меньше, чем с «вечников», а суммы, удерживаемые с них, получали то же применение… В общем, «чины администрации» имели неплохой доходец!
Таким образом, для того, чтобы получить «чистыми» четыре рубля двадцать копеек для месячной выписки и продуктов, каторжанин-«вечник» должен был выработать «валовую» сумму в сорок два рубля в месяц…
В этом отношении мы могли помочь лишь очень немного. Продукцию некоторых мастерских — переплетной, мебельной, картонажной — «Шлиссельбургская группа» приобретала от чьего-либо фиктивного имени. «Товар» этот доставляли в Петербург и там продавали среди знакомых, плативших за него вдвое, втрое и даже больше. Эти деньги уже целиком шли на нужды заключенных. Хорошо раскупались «шлиссельбургские открытки», изящно скомпонованные из засушенных цветов и листьев. У меня долго хранились две-три таких открытки. Потом кто-то попросил дать их для какой-то выставки, и, как водится, мне их не вернули. Сохранились ли вообще теперь где-нибудь образцы этой продукции заключенных Шлиссельбурга, не знаю.
Много средств и труда положено было на создание библиотеки Шлиссельбургской тюрьмы.
В этом, как и во всем остальном, широко участвовал окружающий мир. Он давал нам и самые книги, и деньги для их приобретения.
Поначалу библиотека в Шлиссельбурге имела всего сотни две разрозненных книг. У нее не было своего помещения, ютилась она на нескольких полках — на площадке лестницы. В последние годы перед революцией она уже насчитывала больше 10 тысяч томов. О ней писали многие, в том числе профессор М.Н. Гернет. В «Истории царской тюрьмы» он упоминает о том, что библиотека в Шлиссельбурге была создана трудами и усилиями Марины Львовны.
Много позднее, в Великую Отечественную войну с фашизмом, эти книги были сожжены гитлеровцами.
Сохранился рассказ о следующем диалоге между тюремным священником и политическим заключенным:
— Книг много. Слишком много! — сказал священник. — Всех не перечитаешь…
— Так ведь и хлеба много! — возразил заключенный. — Всего хлеба не съешь, а без него умрешь…
Что значат для заключенных книги — понятно всякому. И в Шлиссельбургской каторжной тюрьме книги, как и везде, помогали бороться с опасностью духовного и умственного голода, отупения и деградации. Для многих заключенных-шлиссельбуржцев книги оказались и средством приобрести обширные знания.
…«Только здесь, — писал в письме Борис Жадановский, — я начал серьезно читать, и за это время — 1 2/3 года — я успел прочесть многое, многое понять, много поставить себе вопросов, на которые, конечно, еще не нашел ответа. Самое важное — то, что эти вопросы поставлены».
…«Именно теперь, — пишет он в другом месте, — я все больше и больше вхожу в науку, все больше познаю ее прелесть».
Владимир Лихтенштадт пришел в Шлиссельбург молодым — правда, уже солидно образованным в области математики, естественных наук, философии, литературы. Но был он в ту пору целиком во власти идеалистического индивидуализма. В социальных науках знания его были односторонни. От марксизма он был в то время очень далек. Однако за годы заключения он приобрел огромное количество разнообразных знаний. В частности, по собственному его выражению, он «шел к марксизму на всех парах». В Шлиссельбурге вряд ли было много читателей, более усердных и жадных, чем Владимир. Никто ведь и не работал в тюрьме творчески, так много, как он. За девять лет пребывания в Шлиссельбурге он написал ряд научных работ, переводов и оригинальных произведений, — подробнее о них скажу дальше.
Конечно, в становлении марксистского мировоззрения Владимира в сильнейшей степени участвовали товарищи по заключению — И.П. Вороницын, Ф.Н. Петров, М. Трилиссер, Б.П. Жадановекий и в особенности Г.К. Орджоникидзе (он провел в Шлиссельбурге 1912–1915 гг.). Однако только «с голоса», хотя бы и с самых чистых товарищеских голосов, настоящего образования не получишь. Решающее значение имели, надо думать, и здесь книги.
Вот почему так любили шлиссельбуржцы свою тюремную библиотеку, так дорожили ею! Они посвящали ей много времени и труда. Тот же Владимир был не только усердным читателем, но и ярым библиотечным работником, пропагандистом книги. Мы закупали книги для шлиссельбургской библиотеки, руководясь теми «списками желательных книг», которые составлял Владимир с товарищами и пересылал матери в письмах. В библиотеке был заведен идеальный порядок, составлена прекрасная картотека, — все это сделали, конечно, сами заключенные.
Была, наконец, одна совершенно неофициальная, законспирированная отрасль библиотечной работы, которая, правда, доставляла библиотекарям настоящее удовлетворение, но и причиняла им немало горестей и волнений.
Однажды кто-то связал меня с П. Сойкиным — владельцем издательства и типографии по Стремянной улице в Петербурге. П. Сойкин пожертвовал нам — конечно, неофициально — для библиотеки Шлиссельбургской каторжной тюрьмы много книг. Он поручил заведующему книжным складом издательства «заняться» мною, то есть выдать мне пожертвованные книги и дать в помощь людей, чтобы вынести этот багаж и погрузить его на двух извозчиков (на втором ехала помогавшая мне в этой «операции» А.М. Бутягина). В числе многих книг заведующий предложил нам некоторое количество «божественной» литературы: богословские сочинения, «Жития Святых», брошюры из серий «Святые Праотцы», «Библейские рассказы», а также комплекты журнала «Русский Паломник» и т. п.
— Вам такие книги тоже нужны? — спросил заведующий складом с оттенком сомнения в голосе (возможно, П. Сойкин сказал ему, для каких читателей предназначены эти книги).
— Очень нужны! Очень! — обрадовались мы.
Мы не лгали. Нам в самом деле были очень нужны эти книги, хотя назначение их было особое. В переплетной мастерской Шлиссельбургской крепости они переплетались вперемежку с книгами запрещенными, нелегальными. Титульный лист и первые 15–20 страниц из душеспасительной книги перемежались страницами нелегальной книги, дальше снова «божественное», затем опять нелегальное. Такие книжные «слоеные пироги» очень ценились в Шлиссельбурге. Опасность провала была не так уж велика: книги выдавали только самым верным людям. Для верности на книгу наносился еле заметный опознавательный знак. А тюремное начальство было лениво и не любопытно: полистает надзиратель или даже инспектор книгу (шрифт, конечно, подбирался в точности совпадающий) — и пройдет мимо. Самым надежным образом страховало от провалов также и удивительное невежество надзирателей. Были, например, среди них такие, что твердо верили: «Капитал» Маркса — это учебник для желающих изучать коммерческое дело!
Ко всеобщему удовольствию и пользе, все шло отлично до начала 1917 года. Этот год многие в Шлиссельбурге, как и во всей стране, встретили с большими надеждами. Оттого ли, что идти дальше в смысле нелепости и изжитости старого строя казалось уже невозможным, или оттого, что все понимали необыкновенную трудность политического тупика, в который зашел царизм (несчастная война, усиливающиеся трудности внутри, страны, рост революционного недовольства), но у многих в те дни настроение было не просто выжидательное, а радостно-выжидательное… Что принесет новый, 1917 год?
«Посмотрим, посмотрим!» — так, словно предвкушающе потирая руки, писал Владимир 1 января 1917 года в письме к матери. — Посмотрим, что принесет нам семерка — мистическое число, число завершающее, число мудрости?»
