Но прошло всего пять дней, и Владимир занес в свой дневник:
«6 января 1917 года. Печально начался новый год. 4 января останется в анналах Шлиссельбургской крепости как один из дней траура. Не по человеку, — по книгам, и по каким книгам! Жалко старого, жалко остаться в будущем на прежнем положении — оторванными от живого слова… И не хочется даже гадать, что принесет нам 17-й год».
Что же случилось?
Я уже рассказывала о «великосветском убийце» графе О'Бриен де Ласси. В Шлиссельбурге бандиту жилось отнюдь не плохо. В отличие от политических заключенных, О'Бриен де Ласси, как потомственный дворянин, не был закован в кандалы. Был он на привилегированном положении и в отношении питания, лечения, снабжения, сношений с внешним миром, — его родня щедро подкупала тюремщиков. Отношения О'Бриен де Ласси с начальством были, естественно, самые доброжелательные… И конечно, проникнув случайно в тайну «слоеных» книг, разве мог де Ласси скрыть ее от начальства!
Почти вся нелегальная часть библиотеки была изъята. Для заключенных это было катастрофой…
Если бы тогда знать, что через два месяца рухнет она, Шлиссельбургская Бастилия!
Вся работа, описанная мною здесь в самых кратких чертах, — по питанию заключенных, лечению, снабжению их деньгами для выписки продуктов из тюремной лавки, по мастерским и библиотеке — требовала не просто денег, а так называемых «серьезных денег». Их не было и не могло быть у самих участников «Группы помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Среди нас не было ни одного сколько-нибудь состоятельного. Все мы были людьми так называемых «интеллигентных профессий» со скромным заработком.
Где и как добывали мы необходимые для нашей работы «серьезные деньги»?
Давал нам их — я уже говорила — «негласный мир хороших людей». Одни из них, по собственному желанию, делали ежемесячные взносы на работу «Шлиссельбургской группы». Их имена и адреса составляли, как мы называли, «золотой список золотых людей». Список этот двое-трое из нас знали и помнили наизусть, как таблицу умножения. Были и такие «сочувствующие», — они вносили деньги эпизодически, когда мы являлись за этим. Круг жертвователей-плательщиков непрерывно расширялся: у каждого нового мы спрашивали, к кому из своих друзей или знакомых он советует нам обратиться и разрешает ли нам при этом ссылаться на него?
Было у меня нечто вроде отряда волонтерок. Марина Львовна называла это в шутку: «ваш кордебалет». Это были дамы из всякого общества, главным образом интеллигентские жены, и помогали они порой очень действенно, с душой. В нашу «Группу помощи» они не входили, мы сознательно стремились к небольшому числу основных участников. Они знали, что я — член Шлиссельбургской группы политического Красного Креста, знали приблизительно, что делает эта группа в Шлиссельбургской крепости. Но об остальных участниках группы — особенно о Марине Львовне и Якове Максимовиче — я им не говорила. Да и было им строго внушено, что спрашивать надо поменьше. «Речь, как говорится — серебро, а молчание, как оказывается, — злато!» — напоминала нам Марина Львовна. Кажется, именно этот привкус таинственности особенно нравился «кордебалетным» и импонировал им!
От времени до времени я звонила по телефону которой-нибудь из них:
— Анна Васильевна (или Любовь Петровна, или еще как-нибудь)! Знаете? «Давно я, грешница, лапши не ела!» Поедем к вашим поклонникам, а?
И мы отправлялись с Анной Васильевной (или Любовью Петровной) к ее поклонникам, друзьям и знакомым. Это часто давало отличный урожай.
Получали мы деньги и от учащейся молодежи. Во время лекций студенты и курсистки пускали по аудитории шапку или сумочку с приколотой запиской: «Для заключенных Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Шапка или сумочка обходила все скамьи и возвращалась с деньгами. Денег было, правда, не очень много, но это восполнялось количеством таких сборов во многих высших учебных заведениях.
Такие же нелегальные анонимные отчисления поступали от рабочих многих петербургских заводов.
Несколько раз в году мы покупали или, как это называлось, «откупали» в театрах спектакли. Театры брали с нас уменьшенную сумму — ниже средней цифры обыкновенного вечерового сбора. Кроме того, билеты на такие спектакли продавались не в кассе театра, — мы распространяли их сами среди хороших людей, а они знали, что платить надо дороже той цены, что напечатана на билете. Иные театры не брали с нас за спектакль ничего, — вся сумма сбора поступала на Шлиссельбург. Так поступал не однажды театр Веры Федоровны Комиссаржевской. Особенно горячим другом «Шлиссельбургской группы» был Передвижной театр, руководимый П.П. Гайдебуровым и Н.Ф. Скарской. На спектакли этого театра нам даже иногда не приходилось распространять билеты, — а это было тяжелое, утомительное дело! — театр все делал сам, порою даже не предупреждая нас заранее! Звонит, бывало, П.П. Гайдебуров или А.А. Брянцев: «Приезжайте!» Мы мчимся в театр и узнаем, что они по своей инициативе, без всяких напоминаний с нашей стороны, решили отдать на нужды шлиссельбургских заключенных весь валовой сбор со вчерашнего спектакля.
Было у нас два ежегодных «доходных предприятия», очень быстро ставших традиционными, очень популярными среди петербургской публики. Одно — костюмированный вечер- маскарад на масленой неделе. Оттого, что билеты распространялись в определенном кругу — революционно-демократической интеллигенции, вечера эти протекали в очень уютной атмосфере. Второе — большой концерт артистов Московского Художественного театра во время ежегодных весенних гастролей его в Петербурге. Сейчас, более чем полвека спустя, глазами и слухом памяти я вижу лицо Василия Ивановича Качалова, слышу его голос в нежно-трагическом блоковском «О доблестях, о подвигах, о славе» или в злобно-торжествующем выкрике Альманзора: «Гяуры! Мой дар вам — чума!» Рядом с ним Иван Михайлович Москвин читает чеховский рассказ «Драма», и публика радостным смехом встречает непередаваемую интонацию самопредставления «писательницы Мурашкиной»: «Я — Мм-м-мурашкина… Драматург М-м-мурашкина». Подумать страшно, может ли быть на свете что-либо мурашливее, букашливее, таракашливее, чем это существо! С таким же восторгом, радостным и жадным, впитывала публика сцены из пьес Чехова и Горького в исполнении престарелого А.Р. Артема и совсем юных тогда Л.М. Кореневой, И.И. Берсенева, А.Г. Коонен. Гремели нескончаемые овации, актеров встречали и провожали аплодисментами, бросали им весенние цветы…
А мы, участники «Шлиссельбургской группы», радовались еще, так сказать, дополнительно: своим бесплатным участием в концерте актеры-«художественники» сильно пополняли нашу небогатую кассу!
Так же безвозмездно выступали в других наших концертах драматические артисты, инструменталисты, певцы, иногда сверхпрославленные, сверхлюбимые публикой. Особо хочется вспомнить, с какой поистине миллионерской щедростью помогал нашей работе Леонид Витальевич Собинов!
Здесь, пожалуй, уместно сказать несколько слов о составе «Группы помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы».
Нас было 10 человек. Привожу — по алфавиту — фамилии. К сожалению, помню не все имена и отчества.
1) Аристова
2) Браудо, Любовь Исаевна
3) Бруштейн, А.Я.
4) Ильина
5) Каплан, Яков Максимович
6) Лихтенштадт, Марина Львовна
7) Познер, Ольга Сергеевна
8) Познер, — жена брата Ольги, имени не помню
9) Рысс, Мария Абрамовна
10) Фохт, Ольга Марковна.
Состав этот оставался неизменным до самой революции. Мы очень гордились тем, что не потеряли за все время ни одного человека, — это означало, что работали мы настоящим образом конспиративно.
С тех пор прошло 45 лет… Если кто-нибудь из этих людей жив еще и сегодня, пусть откликнется!
7. Соборное карцерное сидение
Бывает так: в большом коллективе людей у кого-нибудь одного возникнет мысль. Самая простая мысль, непритязательная, ничем не выдающаяся… И внезапно, как искра по нитке, мысль эта обежит всех остальных, зажжет в них ответный огонь — и станет всеобщей! Трудно даже вспомнить, кто первый высказал ее, высказал несмело, почти вопросительно: «А что, если бы..?»
Так случилось однажды в Шлиссельбургской каторжной тюрьме. Кто-то неожиданно высказал мысль: «А что, если бы превратить большой крепостной двор в благоустроенное место для прогулок, с разбитым вокруг цветником?»
Многим это показалось поначалу фантастическим. Так называемый прогулочный двор находился в северо-западном углу крепостной территории, — туда выводили заключенных для ежедневной прогулки, там молодые порой даже играли в подвижные игры, возможные для игроков, закованных в кандалы: в пятнашки, в городки. Невозможна была чехарда: слишком больно били цепи по спинам стоящих внизу!
Этот прогулочный двор походил на громадную свалку. Он буквально зарос вековой грязью, был засыпан камнями, обломками кирпича, всяким мусором, хламом и отбросами. Все эти нечистоты местами возвышались почти как шахтные терриконы… Нет, не то что сад вырастить на этом безнадежно загаженном пустыре, — даже добраться до земли сквозь все напластования мерзости казалось совершенно невозможным!
Однако, раз возникнув, мысль эта уже не захотела умирать. Ее сразу горячо подхватили многие заключенные.
В «старом Шлиссельбурге» — до 1905 года — существовали цветочные и огородные грядки, обрабатывали их заключенные на дробных клочках земли. Много лет на большом тюремном дворе Шлиссельбургской крепости росла яблоня, — ее посадил народоволец М.Ф. Фроленко на том месте, где были расстреляны Мышкин и Минаков, где повесили Рогачева и Штромберга, а позднее — А. Ульянова, Андреюшкина, Генералова, Осипанова и Шевырева. Эта «яблоня Фроленко» дожила и до «нового Шлиссельбурга». О ней пишут в своих воспоминаниях иные из бывших заключенных «нового Шлиссельбурга».
О тяге заключенных ко всему живому, растущему, нуждающемуся, как дети, в покровительстве и заботе, говорят все, знающие тюремный быт, все, писавшие о тюрьмах и их обитателях. Существует старый-престарый рассказ об узнике, приручившем в своей тюремной камере паука. Паук не боялся, не убегал от него, и это доставляло узнику радость. Но паук надоел тюремщикам, а может быть, он нарушал их представления о чистоплотности? И один из тюремщиков прихлопнул паука. Не знаю, насколько достоверен этот рассказ, — да ведь дело здесь и не в его достоверности: важно то, что он дает понять, как велико может быть одиночество человека, запертого в одиночной тюрьме, его тяга к живым существам, настолько сильная, что заключенный может радоваться даже омерзительному пауку! Есть в литературе немало рассказов и о том, какое оживление в жизнь тюрьмы может вносить какой-нибудь приблудный щенок или котенок.
В том же «старом Шлиссельбурге» заключенные одно время разводили кроликов. «Это, — пишет в своих воспоминаниях М.В. Новорусский (журнал «Былое», 1906 года, сентябрь), — создавало вокруг нас как бы иллюзию жизни в домоводстве… вносило даже своеобразный элемент нежности, обычно совершенно чуждый среде, где отсутствуют дети и вообще существа, вполне беспомощные». Характерно для отношения почти всех заключенных к этим кроликам, что их не уничтожали и не ели, — тех же немногих, кто это делал, считали чуть ли не людоедами!
Сам Михаил Васильевич Новорусский, проведший в «старом Шлиссельбурге» более 20 лет, пишет в своих воспоминаниях о том, как он пытался высидеть цыплят. С большим трудом добыв у стражи два куриных яйца, М.В. Новорусский привязал их полотенцем к телу и в течение инкубационного периода согревал их собственным теплом. Днем это было неудобно, ночью
