не поможешь!
В общем, как потом рассказывал дедушка, все прошло вполне благополучно.
— Званый вечер у вас? — спросил пристав очень милостиво. — А по какому случаю?
— Внучка в старший класс перешла! С наградой! — ответил дедушка не без гордости.
— А сколько гостей будет?
— Да так… — неопределенно промямлил дедушка и повертел пальцами (этого вопроса он не предвидел). — Человек тридцать.
Может, и больше… Родни у нас много. Ну и знакомые тоже…
— С детям придут?
— С детям, с детям, а как же! Внучкин праздник!
И пристав наложил резолюцию: разрешить 17 мая вечером семейное сборище в доме врача Я. Е. Яновского.
…И вот у нас состоится, как папа называет, «званый вечер с итальянцами». Конечно, без итальянцев — откуда их взять, да и на что они? — и самый «вечер» будет только «как будто бы»!
Правда, в папиной лаборатории около кабинета поставят два гостеприимно раскрытых карточных стола с непочатыми колодами карт, грудой мелков — для карточных записей — и свечами в подсвечниках. Но играть в карты не будет никто. За эти столы сядут и начнут играть «как будто бы» лишь в случае, если полиция все-таки нагрянет. О таком вероломстве полиции (ведь пристав дал дедушке письменное разрешение!) нам станет известно заранее: у подъезда с улицы и у черного хода со двора будут весь вечер сменяться дежурные студенты и гимназисты. При первом тревожном сигнале с их стороны начнется не только молниеносно игра в карты, но кто-нибудь еще и сядет за пианино и станет нажаривать веселенькую венгерку или па-де-катр, и пары закружатся в самозабвенном танце. Мама начнет разливать чай, гости налягут на угощение — вот он, званый вечер, хотя и без итальянцев! Для наибольшего «как будто бы» кто- нибудь, поднимая рюмку с вишневой наливкой, громогласно возгласит: «За здоровье Сашеньки, перешедшей в старшие классы. Ур-р-р-ра!»
Полицейские, смущенно переглядываясь и переминаясь с ноги на ногу, поймут, что они ввалились зря, что здесь происходит самая настоящая семейная «вечеруха», и уберутся восвояси. Так сказать, «пришли, понюхали и пошли прочь». А все присутствующие, мгновенно прекратив танцы и карточную игру, вернутся к тому делу, для которого они сегодня и пришли: будут слушать продолжение доклада Александра Степановича Ветлугина.
Такова вечеринка «как будто бы» — не вечеринка, а замаскированный доклад, притом доклад на такую тему, которую полиция никогда не разрешит для публичной лекции. Посещение доклада платное: каждый присутствующий платит известную сумму — сколько хочет и может, — кто рубль, кто и больше. За то, чтобы услышать, что будет рассказывать в своем докладе Александр Степанович, люди заплатят и дороже: о деле Дрейфуса в русских газетах — даже передовых — сведения очень скудны, а дело это волнует весь мир. Весь сбор с такой вечеринки — рублей семьдесят пять, редко сто — поступает на революцию, хотя об этом не говорят. Александр Степанович, конечно, не возьмет себе из этого ни копейки, а хозяева квартиры, где происходит вечеринка, берут на себя все расходы по приему, угощению и т. д.
Если бы такие вечеринки можно было устраивать чаще! Но это невозможно — полиция непременно насторожится: почему это в городе открылась такая эпидемия семейных сборищ и домашних увеселений? Поэтому вечеринку сменяет лотерея — конечно, такая же законспирированная: кто-нибудь жертвует вазу или хорошую книгу, которую и разыгрывают по рублю за билет. Устраиваются и любительские спектакли, концерты, открытые лекции («Женские типы в произведениях Тургенева» или «Что такое рентгеновы лучи?»). Большая мастерица придумывать поводы для таких замаскированных денежных сборов — моя мама. Помогает при этом учащаяся молодежь. Но сердце, душа всего этого — всегда Вера Матвеевна! Старая — ей больше шестидесяти лет, совершенно слепая на оба глаза, она в общественной работе неутомима — куда молодым!
Был случай: на рабочей окраине города вспыхнул большой пожар — выгорело два корпуса «Дома дешевых квартир». Было много человеческих жертв. Вера Матвеевна носилась весь день по городу, собирала для пострадавших деньги, белье, платье. Собрала всех сирот, детей погибших родителей, организовала для них кормежку, ночлег. К полуночи она еле доплелась до нас, села в полном изнеможении — и вдруг попросила:
— Дайте мне хлеба…
Ей принесли. Она ела с жадностью, ела и плакала.
— Вера Матвеевна, — сказала мама, гладя ее растрепанную седую голову, — вы сегодня, наверно, с раннего утра еще ничего не ели? Разве это можно?
— А детям… маленьким детям можно вдруг… без отца-матери? — укоризненно ответила маме Вера Матвеевна и заплакала еще сильнее.
За два дня, остающиеся до нашего «семейного вечера», надо обойти всех, кого предположено пригласить от имени мамы и папы. Их — человек пятьдесят; значит, надо обойти тридцать пять — сорок адресов. Сделают это студенты, Матвей — «чудночудно-чудно!» с товарищами, ну и, конечно, Вера Матвеевна.
Последнее всегда беспокоит маму: ведь слепая, не случилось бы чего!
— Вера Матвеевна, — говорит ей мама просительно, — с вами пойдет Сашенька. Хорошо?
— Ничего подобного! — сердится Вера Матвеевна. — Не делайте из меня калеку — терпеть не могу!
Мама смотрит на меня умоляющими глазами.
— А почему вы не хотите, чтобы я пошла с вами, Вера Матвеевна? — говорю я с обидой. — Я так люблю ходить с вами и слушать, что вы рассказываете!
Мама делает мне знаки: «Так, так, так…»
Вера Матвеевна смягчается — и мы выходим вместе на улицу.
Я смотрю на ее глаза. Оба они наглухо затянуты синевато-белыми пятнами — бельмами, — совсем так, как окна пустующих магазинов бывают замазаны разведенным мелом. Но эта старая женщина, совершенно слепая, ни за что не хочет «жить по-слепому»: ходить, осторожно возя ногами, словно нащупывая путь, нет ли ступенек или ям. Правда, Вера Матвеевна ходит по улице с палкой. Но палка у нее служит главным образом для того, чтобы, переходя улицу, грозить этой палкой извозчикам: «Осторожно! Не сшибите меня с ног!»
Смотреть на слепые глаза Веры Матвеевны горько, даже немножко страшно. Но Вера Матвеевна самое веселое, самое доброе существо, какое только можно вообразить. Надо слышать, как заливисто хохочет она над всякой шуткой. Она смеется, повизгивая, даже иногда всхрапывая, с радостными слезами на глазах.
— Милый вы, старый ребенок! — сказал ей однажды папа, любуясь ее веселостью, и вдруг, неожиданно для всех (и, уж наверное, для самого себя!), поцеловал Вере Матвеевне руку.
— Ба-а-атюшки! — ахнула ошеломленная старуха. — Руку мне поцеловали… — и добавила с неожиданной грустью: — Первый раз в моей жизни!
Конечно, всякого человека волнует, трогает это сочетание страшного личного несчастья: слепоты, одинокой, горькой жизни — и необыкновенной любви к людям, доброй заботы о них, умения побороть, превозмочь свое увечье, свою физическую слабость.
— Вот ты живешь дома, в семье, — сказала мне как-то Вера Матвеевна, — и бываешь недовольна, даже обижаешься: этого тебе не дали, того тебе не позволяют. А вот у меня было детство — у-у-у! У бедных людей — а мои родители, доню моя, были ой какие бедные! — у бедняков подслеповатый ребенок — это лишний рот. Хуже кошки — она мышей ловит. Хуже собаки — она хоть на чужого гавкает… Тебя дома как зовут? Сашенька, Шурочка, Пуговка… А меня, маленькую, бывало, кличут: «Где ты, слепая сова!»
Я очень люблю слушать рассказы Веры Матвеевны о ее детстве. В особенности, о том, как она училась. Она не родилась слепой — у нее только было очень слабое зрение: она была, как она теперь называет, «подслеповатая». И зрение это явственно ухудшалось. Может быть, если бы ее показали врачу, она и не ослепла бы, кто знает? Но… врач! Он так же не мог появиться в халупе ее родителей над Днепром, как не могла прийти туда в гости, например, звезда с неба.
Сколько она себя помнит, Вера Матвеевна знала, что она скоро ослепнет. И она изо всех сил торопилась учиться.
