Старый Бобрук сидел на телеге, спрятав нос в воротник, и я решил пройти мимо. Колеса грохотали по булыжнику, и вот сквозь этот грохот послышался голос:
— Сумрак! Василь Петрович!.. Да стой ты, тпрру!.. А-а, вот это радость так радость!..
Хотя радость была и не так уж велика, пришлось поздороваться, а потом, когда дорога пошла под гору, и присесть на телегу.
— Из Германии? — спросил Бобрук. — Мать, бедная, все глаза проглядела, вас дожидаючись.
— А вы, дядька, откуда? Поставки, должно быть, возили? — спросил я наугад, чтоб только не слушать его фальшивых речей, но попал в самую точку.
— Да вот никак не сдам. Поставки…
— Да что же вы один из всего села? Запоздали, что ли?
— Какое, Василь Петрович, запоздал! Вожу, никак не перевожу. Опять решили в кулаки меня записать, как в тридцать девятом. Тридцать, говорят, гектаров земли. А что я, чужое забрал? Батраков, говорят, да батрачек держал. Такое было время, не я один держал. Да и не мог же я сам со всем управиться. А сейчас что? Сами хорошо видите, какие на мне шелка-бархаты. Да что тут говорить!..
«…Хилый он у вас, какая от него помощь!» — всплыл у меня в памяти сладкий голос старой Бобручихи.
— Моя хозяйка ездила на той неделе в Минск, — бормотал старик, — в министерство. Сказали, что разберутся, еще раз наше дело будут пересматривать. Конечно, это всё свои подкусывают, здешние. А наверху начальство видит, что к чему…
«Интересно, это тоже из требника или уже доморощенная мудрость? — подумал я. — И какое тут нужно особо умное начальство, чтобы распознать тебя, такую птицу? И о сынках твоих я тоже кое-что знаю…»
Неприметно надвигалась ночь. С потемневшего низкого неба посыпал мокрый, ленивый, докучный снег.
— Только грязи прибавится, — ворчал сквозь мокрые усы Бобрук. — И на небе порядка нет. О-хо- хо!..
Лошадь тащилась еле-еле, будто назло.
— Колхоза у нас еще нет?
— Пока что, слава богу, тихо. Только вот в Кленове затеяли с весны. А в Понемони, так там сразу после войны.
— Ну, и как там живут, в колхозе?
— Живут… В Понемони, говорят, по два килограмма дали на этот самый трудный день. А правда ли, нет ли…
— А как по-вашему: правда?
— Я не говорю, что неправда…
— Так что же: мало это или много?
— Я не говорю, что мало…
— А что?
— Один бог свят ведает, что будет и как будет… Ну, ты, ползешь, дохлятина!..
Я достал папиросу и решил помолчать. Но тут на Бобрука нашел, как говорится, стих — разворчался:
— Один бог свят ведает, я ж говорю. Вы человек бывалый, сами знаете, что на свете делается. Кипит, как в котле. Еще, сказывают, не все кончено…
— А кто сказывает?
— Да никто… так говорится…
— Ну, а почему же так говорится?
— А кто его знает!..
— Вот вы же так говорите.
— А что я говорю? Что мне говорить? Ну, ты, дохлятина, пошла!..
Сзади загремели колеса. Кто-то догонял нас на добром, видать, коне. С разгона этот добрый конь уперся грудью в задок нашей телеги. Он горячо дышал мне в затылок и щеку, а потом, балуя, схватил клок Бобруковой соломы и тряхнул ею над нашими головами.
— Эй, кто там молоко везет? Погоняй! — послышался сзади голос.
— Ячный! Дядька Степан! — вскрикнул я и, перекинув через грядку ноги, соскочил с телеги.
— Ласточка, тпрру! — скомандовал Ячный. А потом, наклонившись к самому моему лицу, узнал, толкнул рукой в грудь. — А, браток ты мой, Василь! Ермак Тимофеевич, покоритель Берлина! Ласточка, стой! Мы сейчас почеломкаемся с гостем…
Лошадь стояла и так, а я не позволил Ячному тревожить свою старость — вставать, обхватил его плечи…
— Бор-родою оброс, старина, щекочет, как мокрое помело…
— А я, брат, гляжу… Подсаживайся, подвезем… Мешок? Ну, и мешок бери.
Лошадь с места тронула рысью.
— А я гляжу, — кричал старик сквозь грохот колес, — что там за Пшеничный такой объявился, что Ячного даже ночью узнал. Не Бобрук ли тебе подсказал?
Сказал с насмешкой, и, рысью объезжая Бобрука, старик молодцевато крикнул:
— Эй, на десятый день девятая верста, что передать вашим?!
Позже, когда Ласточка пошла тише и колеса перестали так грохотать, Ячный сказал:
— И все зудит, все точит, как шашель… А ты, Ермак, тоже чудило: Берлин у Гитлера взял, а сел к такому подкопаю!.. Да что вам! Ха-ха-ха! Вы же — родному батраку родной кулак — свояки!
— А сам ты, дядя, где был?
— Я? Ивана отвозил на станцию. В Минск поехал, в институт. Профессором будет Ячный — знай наших!..
— А Кастусь как живет?
— Мой Костя? В райсовете он, уже четвертый год пошел.
— А секретарем райкома кто — Павел Иванович?
Спросил, хотя знал и сам, по письмам, и о сыновьях его, и о том, что Павлюк Концевой — при панах политзаключенный — до войны был председателем нашего Понемонского сельсовета, в войну командовал партизанской бригадой, а сейчас…
— Павел Иванович, а то кто же еще! — удивился Ячный. — Павлюк в райкоме, а мой Костя в райсовете. Он у Шевченки левая рука. Романов правая, а он левая — заведующий отделом сельского и колхозного строительства. Тоже, можно сказать, заместитель председателя!..
«Профессором будет», «заведующий отделом» — какие тут слова в ход пошли! Хотел угостить старика папиросой, но он отмахнулся и насыпал мне на газетный листок добрую щепоть самосада.
— Курить так курить! Сразу почувствуешь, что дома.
3
Над Заболотьем нависла ночь.
Ячный хотел подвезти меня к самому дому, но я отговорил его и пошел пешком. Сквозь запотевшие окна хат там и сям светились огоньки. Все еще шел снег, слепил глаза мокрыми хлопьями. Земля и крыши побелели. От снега стало светлее. Впрочем, усадьбу нашу — даром что я не был здесь столько лет — я узнал бы, кажется, и с закрытыми глазами. Клен еще стоит, тот самый клен, на который мы когда-то взбирались, чтобы показать, кто громче свистит в два пальца. Хаты, из которой я ушел «в люди», теперь нет. На ее месте — землянка. Рядом с землянкой новая хата, о которой мне писали Микола и Валя. Выходящие на улицу окна забиты горбылями: не успел Микола справиться до зимы. Однако уже не в землянке, а в кухонном окне горит спокойный, уютный огонек.
Когда я стукнул щеколдой новой калитки, под ноги подкатился с сердитым лаем щенок.
