на току, а раньше сделанные — в штабелях. Еще день-два, и начнем класть стены.
Кости Ячного сегодня нет: он где-то в другом колхозе, но дело и без него, понятно, не стоит на месте. Он знает, когда будет готов первый выход самана, он приедет вовремя и покажет нам кладку стен.
Весело, шумно на этом заводе.
Утром, когда солнце стоит еще низко над пущей за Неманом, наша молодежь приносит сюда смех и песни. Весь день звенят они, хотя и нелегко управляться здесь, на глине, с лопатой и носилками. А вечером, когда весь этот народ — загорелый, веселый, с заскорузлыми от глины руками — начинает собираться домой, неутомимые руки пускают в ход нашу недавно приобретенную помпу: моют лошадей. Шлангом орудует сам бригадир Володька. И каждый раз вымытая лошадь получает на прощанье струю воды в хвост и под ребячливый хохот строителей стрелой вылетает на дорогу.
Луна словно застыла над полем. В белой гуще пышного вишневого цвета затих до утра пчелиный звон. После дневных тревог задремал под стрехой заботливый папаша — черногрудый воробей. За деревней, в росистом лозняке над нашей извилистой речушкой, поют соловьи. Но здесь их не услышать: их заглушают песни нашей молодежи.
Легко и чутко касаются ладов баяна грубоватые пальцы не до конца отмытых рук коваля. Цыганский чуб Алеся склонился над самым инструментом. Алесь как будто прислушивается, как будто удивляется, сколько чудесных звуков таится в душе его друга — баяна. Удовлетворенный, баянист рывком откидывает кудри со лба, и кепка его только чудом удерживается на затылке.
Она разносится эхом — песня о наших прекрасных, спокойных просторах, о нашей бело-зеленой весне, о нашем золотом пшеничном лете. И большие черные глаза Алеся устремляются вслед за песней.
Окно открыто. Я сижу у окна.
Между землей и небом, на пирамиде гумна, вырисовывается давно знакомый силуэт аистова гнезда, а на гнезде — аист. Он не спит: тоже, должно быть, слушает. Далеко побывал старик, еще дальше, чем я. А все же никак, кажется мне, не может решить, какой край назвать родным, каким пирамидам отдать предпочтение. Об этом раздумывал он, длинноногий чудак, сидя на каменных египетских памятниках вековечного рабства, когда грустил по соломенным пирамидам наших замшелых крыш. Об этом раздумывает, должно быть, и сейчас…
— А отчего ж это она — моложе тебя, а учит в четвертом классе?
Это доносится ко мне из кухни, где горит лампа на столе и мать с Леной чистят картошку.
— У нее же и науки не больше, нежели у тебя, — продолжает старушка, — а ты все с младшими да с младшими. Дружба дружбой, а своего тоже уступать не надо.
Речь идет о Нине Савось, которая одна теперь живет в комнатке при школе. В словах матери беспокойство, наивная старческая забота, стремление не дать свое дитя в обиду.
А «дитя» это сперва улыбается — мне не видно, но я чувствую, — а потом объясняет маме, что с первым классом заниматься труднее, что у нее работа более ответственная.
— Ай-ай! — удивляется старушка. — А я, гляди ты, думала: малые детки — малые бедки… А ведь и правда: как ты его сразу научишь, так оно потом тебе и будет читать. Только и заморочат же тебе голову за целый день, ой заморочат! Девчатки, известно, не так, а вот хлопцы, так, что ни говори… С иным родная мать не справится, а ты ведь одна, а их полная школа. Растут как грибки после дождя.
Лена заступается за своих воспитанников. И за мальчиков тоже, за исключением Толика Шарейки.
— Непоседлив, как воробей, — говорит она. — Так и вертится на месте, так и щебечет!
— В отца пошел, — говорит мама. — Тот тоже не по земле ходил, а по заборам. А пишет, должно быть, как курица царапает?
— Ну нет, — возражает Лена. — И пишет хорошо, и читает лучше всех. А что озорник, так это правда.
Песня над деревней плывет, как плыла, радость звенит, как звенела. Сильный и задушевный голос Левона Шарейки, как всегда, выделяется среди других.
— А ты возьми такого шалого да на колени, — говорит мать про маленького Толика. — А не то линейкой постращай.
Услышав такой совет, учительница моя теряет свой серьезный педагогический тон и от души смеется.
И мать — мне не видно, я только догадываюсь — сначала удивленно смотрит на нее, а потом, спохватившись, говорит:
— Ай-ай-ай! Опять забыла, что теперь все у нас не так, как прежде, как в старое время!..
Старушке когда-то тоже пришлось быть учительницей. Правда, она и сама едва умела читать, а все же и Миколу и Валю научила различать буквы, из которых складываются родные слова. Меня читать по- белорусски научил еще отец. После него эта обязанность — учить — перешла ко мне. Нельзя сказать, чтобы я отлично справлялся с ней, особенно — обучая Миколу. Ученик был своевольный, непослушный, ну а «учителю» тоже на месте не сиделось. И мать обучала меньших сама, зачастую по старому обычаю, наставляя их на путь истинный жесткими махрами своего холщового фартука.
— А ты, Аленка, почитала бы мне что-нибудь, — помолчав, заговаривает опять старушка, — хотя бы завтра, в святое воскресенье. А то все вы каждый про себя. Ячный Степан, так тот, ишь, взял у меня очки на день, а день-то у него как затянулся — на целую неделю!
Дело тут, конечно, не в очках. Раньше мы платили матери за науку более добросовестно, читая ей время от времени вслух. Теперь и Микола и я всегда заняты, дома бываем мало, а Валя и совсем ушла из семьи. И старушка ухватилась за Лену. Читают они часто, и чтение это — когда я слышу его иногда или думаю о нем — кажется мне лучшим свидетельством их дружбы.
Книги, что были во время пожара на руках, стоят у нас на полке. К ним прибавился десяток-другой книг Лены. С каждой нашей поездкой в райцентр или в Барановичи библиотека пополняется. Но кннг на полке не становится больше: они всегда в расходе.
Лена читает сейчас «Спутники» Веры Пановой. Начала одна, без матери, и завтра придется читать сначала. Но это, как видно, не трудно тому, кто посвятил свою жизнь воспитанию. Вот и сейчас Лена, желая в двух словах сказать о книге, раззадоренная вопросами матери, начинает рассказывать подробно.
А над деревней звенит песня, уже третья после той, в которой жнеи приглашали Яся присесть к ним повечерять.
— Ай-ай, — вдруг заахала мать, — на что ж мы это столько начистили?! — И под смех помощницы она ворчит: — Гуторь, гуторь, а волы в жито. Мы тут о том о сем, а руки сами знай чистят. На целый взвод наготовили, как в лесу, бывало.
— Праздник завтра, гостей позовем, — отзываюсь я из горницы.
— А ты сидишь там, ну и сиди, — смеется мать. — Набегался за день, вот и отдыхай. Мы уж тут сами
