всячески поощрялся властями. Драконовские законы преследовали радикально настроенных граждан, и судебные разбирательства по делам государственной измены заставляли их уносить подальше ноги в поисках спасительного прибежища где-нибудь за пределами родной страны. И при всем том, даже на пике национальной угрозы, разразилась настоящая революция, мятеж и бунт. Это было время, когда Лондону следовало находиться в авангарде — Бёрк[51] без устали пел дифирамбы американским революционерам на том основании, что их вера в свободу — это благородное мировоззрение. Оно желанно и для всех остальных, поскольку сами американцы, в конце концов, являлись выходцами из Британии, и, стало быть, все прочие граждане тоже должны любить свободу. Англичане и англичанки, включая и Вордсворта, довольно пылко приветствовали Французскую революцию и желали как можно быстрее покончить в собственной стране с тиранией короны, привилегиями и коррупцией. Повсюду зрело желание перемен. Однако война положила конец всем этим надеждам. В самом деле, в результате военных действий Британия стала настоящим оплотом консерватизма. И все же чувство времени, ощущение того, что в воздухе витают романтически-революционные идеи, что само по себе являлось самой мощной движущей силой тех дней, вопреки разразившейся войне, должно было каким-то образом найти выход, и возможно, — каким-то таинственным образом — необузданное поведение Хэтфилда вызывало уважение среди сторонников этого течения.
Число его сторонников отнюдь не ограничивалось бездельниками с Бонд-стрит. К огромной досаде Колриджа, которую он выразил в статье «Кесвикский самозванец III» от 31 декабря 1802 года, казалось, будто все поголовно прониклись симпатией к мошеннику. «С трудом верится, с каким упорством и яростью почти все слои общества Кесвика встают на его защиту…» В то же время и Мэри «везде и всюду стала предметом самой горячей симпатии». Таким образом, сложилась интригующая ситуация, в которой люди чувствительные и вполне законопослушные начали высказывать достаточно резкие суждения по поводу правоты и виновности, законности и незаконности, и в общем — «верхи» и «низы», казалось, в целом склонялись к тому, чтобы в этом деле поддержать обе стороны. Целомудренность и греховность в равной степени стали предметом всеобщего обсуждения.
Двадцать первого декабря, во время третьего судебного разбирательства на Боу-стрит, которое было куда многолюдней двух предыдущих, против Хэтфилда выдвинули дополнительное обвинение в том, что он «подписал и забыл оплатить еще один вексель».
На сей раз Хэтфилда конвоировали до здания суда под восторженные крики толпы сочувствующих, которые запрудили улицы города. К тому же часть его поклонников, дождавшись окончания судебного заседания, сопровождала его обратно до исправительной тюрьмы.
В этот же день, по возвращении, он встретился с Ньютоном, который уже ожидал его в камере.
Хэтфилд не проронил ни слова, пока с него снимали кандалы, и дождался, когда тюремщик, безучастно приняв из рук Ньютона несколько золотых монет, оставил их один на один.
— Неужели ты не догадывался, что все это сделал именно я?
Ньютон окинул взглядом довольно неплохо обставленную камеру, как человек, весьма довольный делом рук своих.
— Есть и другие.
Хэтфилд указал на стол, заваленный множеством различных безделушек, некоторые из них были сделаны из серебра, а кое-что из них и в самом деле имело определенную ценность.
— Ты всегда умел всеми правдами и неправдами завоевать себе популярность, Джон.
Хэтфилд так разнервничался, что его начало трясти. В этом крохотном пространстве запертой камеры он старался держаться от Ньютона как можно дальше. Он должен выстоять.
— Ты, верно, удивлен, отчего я здесь и отчего мне вздумалось так заботиться о тебе после всего, что ты сделал?
Хэтфилд склонил голову, точно бык, готовый броситься на обидчика, но так ничего и не произнес. Ньютон сделал пару шагов в его сторону, и этот крупный мужчина сразу же отступил, внезапно обнаружив, что теперь спина его упирается в стену.
— Ты предал меня, Джон. Дважды. Первый раз своей смехотворной женитьбой, которая, как я подозреваю, даже не считается законной, поскольку ты уже был к тому времени женат… а второй раз, когда ты с такой неблагодарностью по отношению ко мне скрыл этот факт от меня. В свою очередь я тоже предал тебя дважды. Первый раз в Кесвике, когда натравил на тебя Хардинга, а затем в Бриконе. Теперь мы квиты.
— Если не считать того, что ты свободен, а я — под стражей.
— Когда я услышал новость о твоей женитьбе на этой деревенской красавице, у меня тоже было ощущение, будто меня приговорили к заключению.
— Мой приговор, скорее всего, окончится петлей.
— Да, уж верно, твое преступление карается смертной казнью. Но маловероятно, чтобы суд вынес тебе смертный приговор посредством повешения.
— Мне бы твою уверенность!
— Я сделаю тебе такой подарок, Джон, если мы снова сможем стать друзьями, как прежде.
Еще один шаг вперед. Хэтфилд спиной прижался к стене, однако холодная каменная твердь не принесла ему никакого облегчения.
— Я могу оказать тебе огромную любезность, Джон. И ты знаешь, сколь успешно мы действовали вместе.
— Я мог… — Голос Хэтфилда сорвался на хрип.
— Ты ведь не скажешь им про меня, верно, Джон? — Еще шаг вперед. — А если ты скажешь… что они смогут доказать? Это ведь не я оказался банкротом, это не я сбежал, не явившись на судебное заседание, не я стал мошенником, и отнюдь не я франкировал свои и чужие письма, самым вероломным образом добивался кредитов, вторично женился, уже имея одну жену…
— Ты совершил нечто гораздо худшее. Гораздо худшее, нежели я. — Он выталкивал слова сквозь зубы одно за другим: сильный, развитый физически мужчина теперь стоял, вжимаясь спиной в стену, стараясь держаться подальше от бледнолицей фигуры в черном, и волосы Ньютона и даже глаза как нельзя более подходили такой единообразной черноте его одежды.
— Об этом знаешь только ты, Джон. — Он на секунду замолчал. — Но кто же тебе поверит?
Последнее предложение свистящим шепотом проникло в сознание Хэтфилда. Чернота Ньютона теперь походила на внезапную лихорадку, которая вызывала жесточайшие приливы и отливы тьмы в его сознании. Он вдруг подумал о Мэри, вспомнив ее именно такой, какой она предстала перед ним тем вечером, когда молодая пара прибыла в гостиницу, скрываясь от преследования. Хэтфилд подумал о перевале Хауз- Пойнт, а потом вдруг вспомнилась матушка, лицо которой светлым пятном кружило в водовороте черноты, — страшная тьма все больше и больше надвигалась на него и грозила окончательно затопить его разум, вновь подчинив его волю власти Ньютона.
— Пожалуйста, оставь меня в покое. — Слова прозвучали тихим шепотом. — Пожалуйста, оставь меня в покое.
Только бы Ньютон не притрагивался к нему! Если бы ему только удалось избежать этих прикосновений, то завтра, возможно, он сумел бы подготовиться как следует.
— Пожалуйста. — Он по-прежнему стоял очень прямо, прижавшись спиной к спасительной стене, но теперь, будто бы все его тело двигалось на шарнирах, он молитвенно вскинул руки к этому бледному, светящемуся лицу всего в нескольких футах от него. — Завтра, — добавил он.
Ньютон улыбнулся и очень мягко кивнул. Он было намеревался протянуть руку и похлопать Хэтфилда по плечу, но тотчас же отдернул ее, заметив неподдельный ужас в глазах заключенного.
— Мне жаль, если мой визит столь сильно напугал тебя, Джон. Но мне бы не удалось безопасным образом передать тебе предупреждение.
Он неспешно подошел к двери и позвал тюремщика.
— Может, тебе чего-нибудь не хватает здесь?
— Нет. — Хэтфилд все еще не решался отойти от стены.
— В таком случае увидимся завтра.
Ньютон исчез столь же волшебно, как и появился.
