мох, устилавший пол. Я чувствовал, как тает моя вторая половина, растворяется и исчезает.
Регис был прав, тут был только один путь.
Старый был вовсе не стар — титул являлся исключительно церемониальным. Этот был молод — не старше меня — но обладал достоинством и величавостью, и тем же странным неуловимым качеством, которое я заметил в Хастуре.
Было что-то, как мне показалось, что утратила Терранская Империя, когда перебиралась со звезды на звезду — чувство собственного положения, достоинство, — которое никогда не требовало выражения, потому что никогда не покидало тебя.
Как у всех Следопытов, у него было лицо без подбородка и уши без мочек, тело с густой шерстью, которое выглядело слегка нечеловеческим. Он говорил очень тихим голосом — все Следопыты обладают утонченным слухом — и я должен был напрягать слух и помнить о том, что следует сдерживать голос.
Он протянул мне руку, и я склонил над ней голову и прошептал: Выражаю тебе покорность, Старый.
— Не будем об этом, — пробормотал он тихим щебечущим голосом. — Садись, сынок. Мы рады тебе, но чувствуем, что ты сомневаешься в нашем доверии к тебе. Мы отпустили тебя к твоему народу, потому что чувствовали, что с ними ты будешь счастливее. Неужели мы были недобры к тебе, что спустя столько лет ты вернулся к нам с вооруженными людьми?
Порицание в его глазах было несомненным, и я сказал беспомощно:
— Старый, люди, пришедшие со мной, не вооружены. На нас напала банда тех, кому нельзя в городе, и мы защищались. А столько людей сопровождает меня потому, что я не ходил этим путем в одиночку.
— Но это не объясняет, почему ты вернулся, — укор в его голосе ощущался явно.
Наконец я сказал: — Старый, мы пришли, как просители. Мой народ умоляет твой народ в надежде, что ты… — я хотел было сказать: 'будешь человечен', — что ты будешь добр с нами всеми, как со мной.
Лицо его ничего не выражало.
— О чем ты просишь?
Я объяснил. Я рассказал плохо, запинаясь, путаясь в медицинских терминах, зная, что они не имеют эквивалентов на языке Следопытов. Он слушал вновь и вновь задавая задумчивые вопросы. Когда я упомянул обещание терранского Легата признать независимое и сепаратное правительство Следопытов, он нахмурился и перебил меня:
— Мы, Народ Неба, не имеем сношений с терранцами, и нам ни к чему их признание.
На это у меня не было ответа, и Старый продолжал добродушно, но и безразлично:
— Нам не хотелось бы думать, что лихорадка, которой у нас болеют маленькие дети, уничтожает столько жизней. Но вы не можете упрекать нас в этом с чистой совестью. Вы не можете сказать, что мы распространяем болезнь: мы никогда не переходим через горы. Разве мы повинны, что сменяются ветры, и луны сходятся на небе? Когда людям приходит время умирать, они умирают, — он простер руки отпуская меня. — Я дам тебе людей, они проводят вас до реки, Джейсон. Не возвращайся.
Неожиданно Регис Хастур встал и поглядел ему в лицо,
— Ты выслушаешь меня, отец? — он без промедления использовал церемониальный титул, и Старый сказал раздраженно: — Сын Хастура никогда не должен обращаться как проситель, к Небесному Народу.
— Тем не менее, выслушай меня как просителя, отец, спокойно произнес Регис. — Тебя просят не чужеземцы с Терры. Мы узнали одну вещь от пришельцев с Терры, о которой ты еще не узнал. Я молод, и это не дает мне права учить тебя, но ты говоришь: 'Разве мы повинны, что луны сходятся на небе?' Нет. Но мы узнали от терранцев, что луны не надо винить и в нашем собственном ничтожестве на путях Господних — под которыми я подразумеваю болезни, власть и ничтожество.
— Странные слова в устах Хастура, — сказал Старый неодобрительно.
— Странные времена для Хастура, — громко сказал Регис. Старый поморщился, и Регис сбавил тон, но продолжал непоколебимо. — Ты винишь Луны в небе. Я говорю, что ни луны, ни ветры, ни богов винить нельзя. Боги насылают эти беды на людей, чтобы испытать их веру и узнать, способны ли они. справиться с ними.
Темя Старого вздернулось, и он произнес с сожалением: — Неужели это королевский отпрыск, которого люди сегодня называют Хастуром?
— Человек, Бог или Хастур, я не слишком горд, чтобы не молить за свой народ, — парировал Хастур, загораясь яростью. — Никогда такого не было в истории Дарковера, чтобы Хастур стоял перед одним из вас и умолял…
— За людей из чужого мира.
— За всех людей моего мира! Старый, я мог сидеть и править в Доме Хастуров, но я предпочел узнавать новое у новых людей. А у терранцев есть чему поучиться, даже Хастурам, и они знают, как найти средство против лихорадки Следопытов, — он оглянулся на меня, вновь представляя мне слово, и я сказал: — Я не чужеземец из другого мира, Старый. Я был сыном в твоем доме, возможно, я послан к тебе, чтобы научиться бороться с обреченностью.
Я вдруг перестал сознавать, что делаю, пока не оказался на коленях. Я взглянул в резкое, спокойное, отсутствующее лицо нечеловека.
— Мой отец, — сказал я, — вы вытащили умирающего мужчину и умирающего ребенка из горящего самолета. Даже люди из их расы могли ограбить их и оставить умирать. Вы спасли ребенка, усыновили его и воспитали, как своего. Когда он достиг возраста, когда становился несчастливым среди вас, вы позволили дюжине своих людей рискнуть жизнями и вернуть его к своим. Вы не можете уверить меня, что безразлично относитесь к судьбе миллионов людей моего народа, если судьба одного вызвала у вас жалость.
Последовало недолгое молчание.
Наконец Старый сказал:
— Безразлично — нет. Но мы бесполезны. Мой народ умирает, когда спускается с гор. Воздух для нас слишком насыщен. Еда не та. Свет слепит, мучит. Могу ли я отправить на страдание и смерть тех, кто зовет меня Отцом?
И память, захороненная в течение всей жизни, внезапно поднялась на поверхность. Я сказал настойчиво:
— Послушайте, отец, в мире, в котором я живу, я слыву мудрым человеком. Вы можете мне верить или нет, но выслушайте: я знаю ваших людей, это мой народ. Я помню, что когда я покинул вас, более дюжины моих друзей вызвались, зная чем рискуют, идти со мной. Я был ребенком. Я не понимал, какую жертву они приносят. Но я видел, как они страдают, когда мы спускались с гор, и я решил… — я выговаривал слова с трудом, словно пробивался сквозь барьер, — что раз другие страдают из-за меня, я проведу свою жизнь, избавляя других от мук. Отец, терранцы называют меня мудрым доктором, человеком искусным. Среди терранцев я могу проследить, чтобы мои люди, если они придут к нам и помогут нам, имели воздух, которым они могут дышать, и пищу, которая им подходит, и чтоб их берегли от света. Я прошу об одном — скажи своим сынам, что я сказал тебе. Если я знаю ваш народ который и мой навсегда — сотни из них вызовутся сопровождать меня. И ты будь свидетелем моей клятвы: если один из твоих сынов умрет, твой чужой сын ответит за это своей жизнью.
Слова лились из меня потоком. Они не все были мои: что-то подсознательно подсказывало мне, что такие обещания мог давать Джей Элисон. Впервые понял я, какая сила, какая вина оттолкнули Джея Элисона от меня. Я был у ног Старого, на коленях, пристыженный. Джей Элисон стоил десяти таких, как я. Неотвратимость, сказал Форс. Утрата цели, равновесия. Какое право я имел презирать свое несчастное «я»?
Наконец я почувствовал, что Старый коснулся моей головы.
— Встань, сын мой, — сказал он. — Я спрошу свой народ. И прости меня за сомнения и отказ.
В течение минуты ни я, ни Регис не разговаривали после того, как мы вышли из приемной комнаты. Затем, почти одновременно, мы повернулись друг к другу. Регис сказал первым: — Это лучшее, что вы сделали, Джейсон. Я не верил, что он согласится.
— Это ваша речь сделала дело, — сказал я. Серьезное настроение, непривычный наплыв чувств еще оставались во мне, но уступали место спаду экзальтации. Черт побери, я это сделал! Попробовал бы это
