Он боялся, что если пойдет вдоль скалы слева, то может не найти караванный путь. Споткнувшись о камень и увидев еще одну струйку крови, которая начала стекать по голени, Цезарион понял, что рана снова открылась. Он вышел на тропу и остановился, чтобы вытереть кровь, понимая, что римляне могут выследить его по кровавому следу. Хотя, так или иначе, они все равно догадаются, в какую сторону он направился. Без воды в пустыне не выжить никому, а кроме баков, зарытых на стоянках, ее нигде не было.
Восточная сторона скалы отбрасывала тень, но жара все еще оставалась невыносимой; из-за нее голова разболелась так, что юноша едва обращал внимание на боль в языке. Он подумал, что хорошо бы передохнуть, но решил не рисковать. Римляне начнут его преследовать сразу, как только стемнеет, а тени уже и так стали заметно длиннее. Он упрямо продолжал идти по тропе, бесконечно повторяя про себя, что самая тяжелая часть пути пройдена.
Однако к тому времени, когда Цезарион добрался до караванного пути, он понял, что самое тяжелое впереди. Головная боль была настолько сильной, что он почти перестал замечать боль в боку. Сейчас юноша боролся с тошнотой и непреодолимой слабостью, сознавая, что до стоянки Кабалси[6] еще пять километров и их во что бы то ни стало нужно пройти. В этой точке караванный путь шел почти строго на юг, и теперь впереди не было ни одной скалы, а значит, и тени, где можно было бы укрыться. Цезарион устало брел по открытой местности, спотыкаясь о раскаленные камни. Солнечные лучи били по голове, как кузнечный молот, а горячая земля, казалось, отражала зной прямо ему в лицо. Он вспомнил одного из докторов, к которому обращалась его мать во время первого ужасного года его болезни, когда ему было тринадцать лет и она еще надеялась, что его можно исцелить. Тот порекомендовал курс очищения кишечника вместе с некоторыми физическими упражнениями, для того чтобы «вместе с потом изгнать из него дурной дух». Цезарион стерпел тошнотворное слабительное, от которого его внутренности свело судорогой, и выпил еще один отвратительный настой, вызвавший у него рвоту. После этого врач потребовал, чтобы Цезарион пробежал несколько кругов по дворцовому парку днем в самое жаркое время дня. Тогда он чувствовал себя так же дурно, как и сейчас. На пятом круге у него случился приступ, и стало ясно, что к этому доктору обращаться за помощью больше никогда не будут...
Юноша остановился: к горлу подкатывала тошнота, в воздухе появился запах гнили. Он быстро опустился на землю, с ужасом представляя, что может случиться с ним. Это было намного страшнее, чем быстрая смерть, которая преследовала его по пятам. Он нащупал свой спасительный мешочек с травами...
До него донесся звук флейты. Его мать, облаченная в золотые и алые одежды, с красной короной Нижнего Египта в виде змеи, стоит возле алтаря и улыбается ему. На ее руках кровь, а на алтаре лежит черная овца, ноги которой еще слабо подергиваются. Жрец внимательно рассматривает внутренности животного. У жреца бритая голова, его белые одежды запачканы кровью. Он поднимает голову и пронзительно смотрит на Цезариона своими темными, похожими на две пещеры, глазами. Жрец открывает рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов из его рта вырывается высокий свистящий звук систра[7]. Вдруг вместо овцы на алтаре появляется человек, у которого вскрыт не живот, а голова.
– Видишь, это желудочки мозга, – доносится до него чей-то голос.
Цезарион смотрит на влажные полости в мягкой серой массе, которая лежит перед ним, и вдруг замечает, что рука жертвы подрагивает.
– Он еще жив, – в ужасе говорит Цезарион.
Он пришел в себя от острой боли в языке и увидел, что сидит на раскаленном камне. Было нестерпимо жарко, все тело напряглось от острой боли. Он застонал и склонился еще ниже.
Минуту спустя Цезарион обнаружил, что пальцы запутались в золотой цепочке, которая висела у него на шее. Он притянул мешочек с лекарством повыше и приложил его к лицу. Он долго сидел, не шевелясь, и вдыхал аромат трав. Через некоторое время события нескольких прошедших часов постепенно упорядочились в его сознании.
«Я старался идти быстрее, – думал он, – но это привело к очередному приступу. Мне следовало остановиться и отдохнуть. Мама, было так жарко, что я от боли не мог ступать по камням. К тому же я ранен...»
Он представил, как мать, пристально глядя ему в глаза, начинает расспрашивать его.
– Ты все же мог идти? Так насколько тяжело ты ранен?
– Я не знаю, я еще не смотрел рану. Я старался идти быстрее, и у меня случился приступ...
– Сильный? Ты упал?
– Нет, это был один из тех легких приступов. Я просто вспомнил что-то и не совсем понимал, что делаю. Было очень жарко, и я плохо себя чувствовал... Пожалуйста, ты должна понять, мне нужно было отдохнуть...
– Если ты не поторопишься, римляне схватят тебя и убьют. В Беренике тебя ждет корабль, Цезарион. Остается всего лишь около пяти километров, а до воды рукой подать. У тебя еще есть четыре или пять часов, прежде чем они заметят твое исчезновение. Если это драгоценное время будет потрачено впустую, его уже не вернешь. Ты должен использовать его, Цезарион. Я бы поступила так. Не подводи меня, мой сын. Не подводи меня сейчас.
Цезарион застонал и с трудом поднялся; ноги, казалось, одеревенели. Караванный путь расплывался перед глазами. О боги и богини, хотя бы один глоток воды сейчас!
Держась за бок, шатаясь, как пьяный, юноша продолжил свой мучительный путь.
Он не дошел до стоянки. День растворился в обрывках воспоминаний, неприятном запахе гнили и ощущении ужаса. Когда Цезарион снова пришел в себя, тени стали еще длиннее. Он поднялся и, спотыкаясь на каждом шагу, побрел дальше. Позже, снова очнувшись, он увидел, что лежит на горячей земле. Солнце садилось, и синие тени опустились на землю. Без особого энтузиазма он попытался подняться, но тут же снова потерял сознание.
Когда он очнулся, солнце уже скрылось за горизонтом. Было холодно, и его руки и ноги онемели. Внезапно до него донесся стук верблюжьих копыт и поскрипывание упряжек. Цезарион понял, что он находится посредине караванного пути, невдалеке от ближайшей стоянки, и в то же мгновение осознал, что его попытка убежать провалилась. Хотя все это уже, казалось, не имело никакого значения. Когда он лежал, боль почти не чувствовалась. К тому же вскоре все будет кончено. Он с самого начала знал, что у него ничего не выйдет. Поразмыслив, Цезарион решил, что, возможно, это даже к лучшему. Родон был прав. Он не стоит больше ничьей жизни.
