— Марк… — промолвил он. — И почему ей всегда нравятся никчемные людишки… — Он обвел комнату таким взглядом, словно она полна была его врагов. — Ничего ты не поняла, — сказал он. — А я так старался…
И он тяжело направился к выходу, задев по дороге ногой ключи от машины. Они звякнули, проехав по паркету, но он не попытался их поднять, казалось, он их не заметил.
— Я тебе сварю сейчас кофе — выпей на дорогу, — предложила Сьюзен.
— Я не хочу. — Внезапно колени у меня подогнулись. Я упал в кресло и заплакал. — Зачем, Сьюзен, ты это сделала? Зачем тебе это понадобилось?
Она опустилась на пол рядом со мной и тихонько погладила меня по голове.
— Бедненький Джо, — сказала она. — Бедняжка Джо устал.
— Извини, — сказал я.
Она вынула из моего нагрудного кармашка платок и вытерла мне глаза.
— Бедненький Джо, — повторила она. — Сожаления сейчас уже не помогут. — Она взяла меня за руку. — Посиди со мной, пока я буду готовить кофе.
Я позволил ей увести себя на кухню. Теперь говорить было не обязательно — я сидел и смотрел, как она расставляет чашки, греет молоко, засыпает кофе. У меня даже возникло ощущение покоя: теперь уже ничего больше не может со мной случиться.
Я допил вторую чашку кофе и взглянул на часы.
— Мне пора, — сказал я.
Она прикрутила крышку термоса.
— Джо, это твой дом. Ты можешь остаться здесь на ночь, если хочешь. Почему бы тебе все-таки не отдохнуть?
Я не могу сейчас отдыхать. — Я взял термос. — Я напишу тебе.
— Позвони мне. Позвони, как только приедешь в Лондон. Обещай, что позвонишь.
— Хорошо.
Она заплакала.
— Береги себя, Джо! Ради бога, береги себя!
Я с удивлением посмотрел на нее — никогда еще, с самых первых дней супружества, я не чувствовал такой близости между нами. Но я не шевельнул пальцем, чтобы успокоить ее.
23
— Я сегодня беру машину, — заявила Нора.
Я налил себе вторую чашку чаю и подумал о том, что настой из лондонской воды и дешевого цейлонского чая не является таким уж бодрящим напитком, пусть даже Нора заставила бы себя положить две ложечки заварки в чайник.
— Как интересно, — сказал я. — Ты уже наконец выбрала?
— Я же тебе говорила, что выбрала, — нетерпеливо ответила она.
— А, вспомнил, — сказал я. — Ты решила купить малютку-«моррис».
— Еще бы ты не помнил, — заметила она. — Ведь именно такая машина стоит сейчас у подъезда. И притом стоит уже целых две недели.
— Хорошо, дорогая. Я ее верну.
— Не в этом дело. Тебе же все равно придется ее отвозить. Так или иначе, тебе придется встретиться со Сьюзен — хотя бы для того, чтобы договориться о разводе.
— Об этом пусть договариваются юристы. Я не желаю ее больше видеть — это окончательно.
— Так ты в самом деле списал ее со счета?
— Она умерла для меня. Умерла и похоронена.
— А что ты станешь делать, если она потребует обратно машину?
— Ну что ты беспокоишься о всякой ерунде, — резко сказал я. — Я же говорил, чтобы ты предоставила это мне… — Я осекся и уже более спокойным тоном продолжал: — Извини, Нора. Ей-богу, Сьюзен ровным счетом наплевать на то, что станет с машиной. И потом, она ведь может пользоваться моим автомобилем. Или автомобилем компании. Фирма оплачивает все ее расходы, ты же знаешь.
— А она, оказывается, не только красива, но и умна. И, конечно, такая мелочь, как почти новенький малютка-«моррис», для нее сущий пустяк.
Взгляд мой невольно упал на черный круг, выделявшийся на кухонном столе. На всей мебели и на вещах в квартире как бы лежала такая же печать небрежности и следов долгого употребления: верхняя крышка маленького газового холодильника поцарапана, а дверца в хранилище для льда сломана. У пробки в ванной отсутствует цепочка, вода в унитазе спускается лишь после второй попытки, все дверные ручки по крайней мере на четыре дюйма вылезают из гнезд… Очевидно, никто из многочисленных обитателей этой квартиры никогда не заботился о ней и не любил ее настолько, чтобы произвести необходимый мелкий ремонт, не говоря уже о том, чтобы беречь вещи.
— Не знаю, умная она или нет, — сказал я, — но для компании она, конечно, ничего не делает.
— Судя по всему — обычное дополнение к тому, что уже тянут на себе налогоплательщики. — Она фыркнула, что, как я теперь уже знал, являлось признаком возмущения. — Противно. Противно до тошноты.
Вид у нее, однако, был самый что ни на есть довольный и необычайно цветущий — глаза были ясные, щеки розовые, и вся она дышала чистотой, хотя, казалось, этого очень трудно достичь в холодной, выкрашенной зеленой краской ванной комнате возле кухни, — оттуда сейчас доносилось бульканье, словно кран протестовал против того, что мы оба каждый день принимаем ванну.
— Никому не охота платить лишний налог, — заметил я. — А вот кому платить — Сьюзен или правительству, — это уже безразлично.
Я заметил, что Нора начинает злиться, и мне это доставило удовольствие: до того, как мы стали жить вместе, я тщательно избегал споров, но теперь делал все возможное, чтобы их спровоцировать.
Такое впечатление, с горькой иронией подумал я, будто мы уже женаты.
— Если бы люди вроде твоего тестя не увиливали от уплаты налогов, всем нам пришлось бы меньше платить. — Голос ее звучал пронзительно.
— Ничего подобного, — возразил я. — Правительство придумало бы что-нибудь еще — всегда можно найти, на что выбросить деньги.
— Я не стану с тобой спорить, — заметила она. — Мне еще предстоит сегодня взять два интервью по поводу этой проклятой собаки.
Уже на ходу она чмокнула меня.
— Ты могла бы доставить мне более приятное удовольствие, — заметил я и притянул ее к себе на колени.
— Нет, нет, — сказала она. — У меня нет времени. — Она вздохнула. — Нет. О господи, до чего же ты противный, ведь я сказала тебе…
Она взглянула через плечо на диван-кровать, стоявшую в закутке, именуемом у нашего хозяина «спальней». Потом еще раз вздохнула, и лицо ее словно застыло, преображенное наслаждением. Она встала, не выпуская моей руки.
— Люби меня, — сказала она и, когда мы уже направились в «спальню», добавила гораздо более смелое слово и с улыбкой повторила его.
— Как хорошо, что можно любить друг друга вот так, без всяких помех, — заметила она получасом позже.
— А разве ты не привыкла к этому, когда была замужем?
Она пристегнула чулки.
— По правде говоря — нет. У Эрика на все было свое время. Однажды в субботу утром мне все-таки удалось соблазнить его, но потом он никак не мог себе простить того, что уступил соблазну. И мне не мог
