замер на губах аплодирующих, как только стало понятно, что Мак Стрэнн не окончил еще свою работу, а он прошелся по залу так, что это заставило мужчин успокоиться и обменяться взглядами, подтащил братьев друг к другу и уложил их спиной к спине. Затем подобрал с пола кочергу и просунул ее им под шеи. Наблюдающие смотрели в глубоком молчании, и ужас появился в их глазах.
Мак Стрэнн ухватился за два конца кочерги и начал сжимать их. Сперва они не поддавались. Он изменил хватку и попытался вновь. Рукава его рубахи задвигались, и стало видно, как их распирают напрягшиеся от усилия мускулы. Его голова глубже ушла в плечи, которые задрожали, и мускулы заходили волнами, как воздух весенним утром. Раздалось кряхтение, и на глазах у всех толстый прут дернулся и стал сначала медленно, потом все быстрее сгибаться. Когда же гигант остановился, железные концы сомкнулись вокруг шей незадачливых забияк. Мак Стрэнн отступил шаг назад, будто оценивая свою работу; остальные стояли в тишине, наблюдая, как рыжий начал приходить в себя и слабо застонал. Он не мог встать: железный прут намертво привязал его шею к шее брата.
Задумчиво оглядевшись, Мак Стрэнн направился к стене, возле которой стояло полное помойное ведро, оставшееся после недавней уборки. Взял его, вернулся и вылил черную, жирную воду на эту пару.
Даже электричество не возымело бы такого эффекта. Задиры пришли в себя с единственным огромным желанием вскочить на ноги.
Однако это им не удалось, если один вставал, другой падал и увлекал за собой противника. В тот же момент они стали объектом шуток, привычных в Элкхеде, и вспышки истеричного хохота сопровождали их усилия. Наконец они уселись спокойно, спиной к спине, стараясь голыми руками развести железные концы. Собравшиеся жители Элкхеда шатались по залу, умирая от смеха. А Мак Стрэнн спокойно вернулся к своему столику и уже не обращал на них внимания.
Но всему приходит конец, и братья, собравшись с силами, встали и потащились к двери, оставляя за собой мокрые потеки. Очевидно, направились к кузнецу, чтобы освободиться от железных пут; и каждый из находившихся в салуне знал, что кузнеца в городе нет.
Какой-то старик медленно подковылял к столику Мака Стрэнна и громогласно произнес спич, в котором он утверждал, что у жителей Элкхеда есть все, кроме умения от души повеселиться, и что, если бы он, старик, имел власть, то выделил бы Маку Стрэнну пенсию как весельчаку и оставил бы его в городе. На все это Мак Стрэнн не обратил ни малейшего внимания, и только его насупленная бровь, казалось, рассматривала бесконечное пространство. Даже напиток, который Бледный Энн в благодарность за предотвращенную драку торжественно водрузил перед ним на стол, остался нетронутым. А это было из личных запасов!
Теперь и Весельчак Лэнгли вернулся к столу и опустился на оспариваемый стул.
— Вот это здорово! — произнес он. — Как ты думаешь, если Барри услышит о том, как ты управился с двумя парнями, захочет ли он зацепить твою повозку?
— А что мне об этом думать, — отозвался Мак Стрэнн, его толстые губы, как всегда, без труда произносили речь. — Но не поехать ли мне назад к Камберлендам за ним?
В дальнем углу зала раздался крик:
— Волк! Эй! Стреляйте в чертова волка!
— Вот дурак! — заорал другой. — Он не настолько большой, чтобы быть волком. Кроме того, кто-нибудь слышал, чтобы ручной волк вошел в бар?
Тем не менее многие привели свои ружья в готовность, и завсегдатаи, даже самые подвыпившие, отпрянули на одну сторону, освободив проход для животного. Оно и в самом деле оказалось волком, гигантом в своем роде. Волк прошел беззвучными шагами в тишине бара, не глядя ни направо, ни налево, пока не достиг столика Мака Стрэнна. Здесь он выгнулся и немного отпрянул назад, верхняя губа его слегка обнажила длинные клыки, глаза уперлись в лицо гиганта, затем он повернулся и выскользнул из салуна, как и пришел, в полной тишине.
Мак Стрэнн склонился и прошептал Весельчаку Лэнгли:
— Сегодня он пришел один, но в следующий раз приведет с собой хозяина. Мы подождем!
Адамово яблоко заходило в горле у Весельчака.
— Мы подождем, — кивнул он и разразился хриплым, нечеловеческим смехом, который и дал ему его прозвище.
Глава 36
ПОЗНАНИЕ ЖИЗНИ
Вот письмо, которое Суинтертон Лауберн получил от доктора Рэндалла Бирна. Оно показалось ему настолько странным, что Лауберн перемежал чтение с прогулками по Грамерси-парку и стоял там, расстроенно глядя на выступы Метрополитен-Тауэр.
«Дорогой Суинтертон!
Когда ты получишь это письмо, я, скорее всего, буду с тобой в старом добром Манхэттене. Но сперва я высылаю это, так как хочу, чтобы ты сделал мне одолжение. Если я вынужден буду вернуться в мои убогие пустые комнаты, куда из лаборатории доносятся запахи разных химикалий, я напьюсь. И это все!»
В этом месте Лауберн опустил письмо на колени и схватился за голову обеими руками. Затем он перевел взгляд в конец письма, чтобы удостовериться в том, что оно подписано именно Бирном. Он снова пробежал письмо. Оно сильно отличалось от привычных писем молодого доктора раскованностью, непринужденностью и выглядело вдвое больше обычного.
Ничего не понимающий Лауберн продолжил чтение.
«Вот о чем я тебя прошу. Поспрашивай вокруг и подыщи мне новую квартирку. И помни, я не хочу чердак в стиле аркадии шестидесятых годов. Добудь мне местечко где-нибудь между Тридцатой и Сорок восьмой улицами. Две спальни. Мне нужно место для друзей, когда они приедут навестить меня. И хотя бы одна комната для прислуги. Да, еще одна большая комната, где бы я мог поразмяться, не боясь задеть какой-нибудь канделябр. Ты поможешь мне?»
Здесь Лауберн опять схватился за голову и простонал:
— Слабоумие! Обычное слабоумие! И в его-то годы, бедный мальчик!
Он продолжал.
«Найди декоратора. Но не из этих крашеных блондинок в брючках, а мужчину, который бы знал, что нужно мужчине. Предупреди его, что я желаю обставить эту комнату, невзирая на все расходы. Я хочу несколько глубоких кресел. Я хочу несколько рисунков на стены — но никакого восемнадцатого века, никаких импрессионистских пейзажей и никаких оголенных дев. Мне нужны несколько картин, которыми я мог бы любоваться, даже если бы они и не понравились моей тетушке. Вот тебе моя идея. Предложи ему поработать в таком стиле.
Одним словом, старина, я хочу жить. Тридцать лет я думал и сейчас знаю точно, что в этом ничего нет. Ни одно раздумье в мире не заставит расти траву, не вдует силу в рожок — другими словами, размышление есть чистой воды пустая болтовня!»
В этом месте Лауберн подошел к окну, распахнул его и окунулся в холодную ночь. Спустя некоторое время он достаточно окреп, чтобы повернуть свое кресло и дочитать послание до конца уже без перерывов.
«Ты, конечно, хотел бы знать, как я дошел до жизни такой? Просто наблюдая за жизненным фейерверком здесь, на ранчо Камберлендов. Мои теории порушены, сокрушены до основания — мой Бог! — и я вышвырнул из головы миллионы всяких тонкостей. Химия? Дерьмо! Есть другая химия, существующая в самих людях. Это то, что я желал бы изучать. И есть три наиважнейшие науки, достойные моего изучения: первая — как драться с мужчинами; вторая — как разговаривать с женщинами; третья — как пить старое вино.
Попробуй и ты, дружище, они не так уж и плохи. Во-первых, укрепят твою челюсть, больное сердце и избавят от головокружения, а потом, научат, как удержаться на ногах и победить!
Вот так я и познал мир.
Когда я попал на это ранчо, мне пришлось испытать невероятные муки, прежде чем сесть на лошадь. И я учился этому. Среди прочих вещей надо уметь держать пальцы ног, как ты знаешь. И много еще чему надо учиться.
Когда я освоил это одно за другим, я однажды вышел и попросил оседлать мне лошадь. Один ковбой с квадратной челюстью вывел гнедого мерина с длинными ушами и сонными глазами. Не очень-то милая
