обвиняющая сторона смогла привести новые доказательства, почему следует вынести подсудимому самый строгий приговор.
— Протест. Снова отступление от протокола.
— Отклоняется. Это аргумент.
Это было замечание, особенно любимое судьей, — объяснить свое решение, сделав несоответствие довода делу очевидным.
— Обвинение имело все возможности, — продолжал Генри. — Оно не смогло ничего сделать в течение основной части процесса, но на этом этапе могло бы собрать все самое плохое о моем клиенте. Можно было доказать наличие у него прошлых судимостей за другие преступления. Можно было доказать, что мой клиент имеет дурную репутацию незаконопослушного гражданина. Но разве обвинители сделали это? Разве они что-нибудь вам предъявили? Нет. Это именно тот случай, который просто взывает к условному освобождению…
Генри перефразировал свое собственное доказательство для этой части процесса, продемонстрировав тем самым, что если бы Дэвид на самом деле совершил такое преступление, то это пришло бы в полнейшее противоречие со всей его прошлой жизнью. Он не заслуживал того, чтобы его отправили в тюрьму вместе со злостными преступниками. При этом Генри ловко намекнул на то, как много времени понадобилось самим присяжным, чтобы вынести обвинительный вердикт. У присяжных, должно быть, тоже имелись некоторые сомнения. И с такими сомнениями в виновности Дэвида они вдруг отправят его в тюрьму? Могут ли они решиться на такое?
Генри убедил меня. Мне подумалось, что он убедил и присяжных. Пока не начала говорить Нора. Она медленно, словно держа на плечах непомерную ношу, поднялась со своего места. Но этой ношей была вовсе не необходимость утверждать что-то, чему она сама не верила. Тяжесть ноши заключалась в том, чтобы убедить присяжных сделать то, что, по ее мнению, было необходимо. Она говорила медленно, но постепенно голос ее набирал силу.
— Настоящее дело основано на двух показаниях, одинаково данных под присягой. Менди пришла сюда и рассказала вам, что этот человек ее изнасиловал. Он расцарапал ей кожу, покрыл синяками ее лицо, разорвал на ней одежду и потом набросился на нее и взял силой. Она собрала все свое мужество, пришла сюда и рассказала вам, что он сделал с ней наихудшее, что только мужчина может сделать с женщиной. И затем этот человек, этот добропорядочный гражданин, возлюбленный сын и ценный работник — этот обвиняемый поднялся на свидетельское место и заявил, что он не делал этого, что Менди попросту выдумала сумасшедшую историю.
Хорошо, вы решали, кому из них верить. Своим вердиктом вы сказали: «Мы верим тебе, Менди. Мы верим, что он изнасиловал тебя. Мы верим, что ты была избита, запугана, опозорена и оскорблена».
Ну а теперь, что вы собираетесь сказать ей вашим вердиктом уже на этой стадии процесса? Неужели вы намереваетесь заявить: «Мы верим, что он сделал с тобой это, но мы считаем, что его преступление заслуживает лишь условного осуждения. Мы думаем, что за такой поступок он должен будет раз в месяц являться к чиновнику, надзирающему за условно осужденными, должен будет заплатить небольшой штраф и уже никогда не совершит преступления, поскольку мы сделали все, что необходимо, чтобы удержать его от этого?» Неужели вы собираетесь сказать ей: «Мы думаем, что он сделал это с тобой, Менди, но мы хотим дать ему возможность выбраться из столь сложной ситуации, всего лишь заплатив за это штраф и внося ежемесячную пошлину, как за какую-нибудь просроченную библиотечную книгу?»…
Затем Нора обратилась к присяжным с особой просьбой. Она, по ее словам, не могла сказать им почему, но просила их приговорить Дэвида к сроку не менее пятнадцати лет и одного дня. Она не могла объяснить им значение этого дополнительного дня. Затем она назвала им то, чего хотела в действительности: максимального наказания для обвиняемого. Двадцати лет тюрьмы.
Значение пятнадцати с одним днем заключалось в том, что человек, получивший пятнадцать лет или меньше, имел право оставаться на свободе под залог, пока его дело рассматривалось в апелляционном суде. Нора не могла объяснить этого присяжным, но она просила их проследить, чтобы осужденный был отправлен прямиком в тюрьму, пока Верховный суд не решит, честным ли был процесс по его делу. Мне хотелось крикнуть через весь зал: «Нет… Подарите ему эту малость, немного свободы хотя бы сейчас! Не забирайте его пока!»
На этот раз присяжным не понадобилось так много времени, чтобы принять решение. Они дали Норе то, чего она хотела. Она приговорили Дэвида к шестнадцати годам тюремного заключения.
Лоис пришла той ночью ко мне в кабинет. Она, должно быть, решила, что раз я ее не ждал, то я ее и не вижу. Я сидел в самом глубоком из кресел. Мой стакан был пуст, и я сожалел, что не могу наполнить его, не двигаясь с места. Перед моими глазами неотступно стояло лицо Дэвида, обернувшегося к нам, когда бейлиф уводил его в тюрьму. Я подумал, что Дэвид выбросится из окна, но бейлиф уже закреплял наручники прямо на рукавах его синего костюма. Дэвид выглядел ошеломленным. Его глаза округлились. Он смотрел на меня, словно умоляя остановить все это. Его глаза. Его глаза были теперь повсюду.
— Что ты намерен делать? — спросила Лоис.
— Подам ходатайство о новом процессе.
— Судья дал разрешение?
— Нет.
Лоис подошла и встала прямо напротив меня.
— В таком случае, что ты сделаешь из того, что стоит предпринять?
Я не хотел поддерживать любительские надежды на меня, как на человека, способного даровать чудесное избавление. Лоис вела себя точно так же, как многие матери моих клиентов, которым я вынужден был говорить, что все кончено.
— Лоис, ничего больше сделать нельзя. Присяжные признали его виновным и приговорили к тюремному заключению. Я не могу изменить этого. Может быть, через апелляцию, но, честно говоря, я не нахожу ничего, что можно было бы обжаловать…
— Я говорю не об апелляции.
Наступила долгая пауза, хотя Лоис не двигалась. Я не поднимал на нее глаз.
— Что сделал бы ты, если бы считал его невиновным? — в конце концов спросила она.
В лице ее промелькнуло что-то, пробудившее во мне память о женщине, которую я когда-то знал. Она кого-то мне напомнила. Мне понадобилось время, чтобы осознать, что этой женщиной была сама Лоис, только двадцать лет назад, когда она была молодой матерью. Словно холодная снежная корка застыла на том забытом уже лице.
— Я не считаю, что он виновен, — устало сказал я. — Но это не…
— Но ты не знаешь, что он невиновен. Марк, подумай о Дэвиде. Обо всей его жизни. О его первом свидании. Помнишь, как он говорил, что у него жар, и он не может прийти? Он женился на первой же девушке, с которой стал встречаться, потому что он боится девушек. Он не делал этого, Марк.
Я не думал, что мне когда-нибудь придется произносить подобную речь перед собственной женой, — это после всех тех моих стычек с истеричными клиентами, о которых я ей рассказывал. Ни одна из тех историй явно не задержалась в ее памяти.
— Лоис, знаешь, сколько раз я уже слышал это? Каждый божий день кто-нибудь говорит: «Он не мог сделать этого, он всегда был хорошим мальчиком».
Она почти закричала:
— Не говори мне об этом своем проклятом суде! Это не уголовное дело номер такой-то — это твой сын. Подумай, Марк, черт побери, подумай! Отключись от воспоминаний о том, что случается постоянно. Это мальчик, которого ты знаешь. Подумай о нем! Он-не-мог-сделать-этого. Неужели ты не понимаешь?
Почему я должна объяснять тебе, какой наш Дэвид? — продолжила она после паузы, став спокойнее, но не с меньшей настойчивостью. — Я понимаю, у тебя, должно быть, застряло в мозгу, что он виновен, но как же ты мог допустить, чтобы подобная мысль пустила там корни? Поверь мне, если ты не веришь ему. Я знаю, что Дэвид невиновен. Дина знает. Знаем так, как если бы обе были там.
Мы пристально смотрели друг на друга. Не было смысла говорить что-либо. Дом, казалось, погрузился в мертвенную тишину, как только затих ее назойливый голос. Я встал. Лоис не отступила, поэтому мне пришлось обойти ее, чтобы добраться до шкафчика со спиртным. Она следовала за мной по пятам. Когда
