По комнате прокатился дружный смех. У Хью взмокла шея под воротником. Все взгляды обратились на него. Выжидательно-насмешливое выражение на их лицах заставило его стиснуть зубы.
Нортумберленд повелительно поднял руку, и смех стих. Когда он снова посмотрел на Хью, в лице его не было и следа веселости.
– Я не убежден в твоей искренности, Эвистоун. С одной стороны, ты поклялся в преданности Генри Болинброку, или, как он себя именует, Генриху IV, королю Англии. С другой – в верности мне, твоему сеньору. Мне в самом деле было бы любопытно знать, каким образом ты совместишь свои обязанности как моего вассала с обязанностью защищать интересы короля.
– Много будет зависеть от обстоятельств, милорд, – ответил Хью несколько менее учтиво, чем намеревался. – Разве все мы не вассалы короля?
На губах Нортумберленда появилась зловещая улыбка.
– О каком короле ты говоришь? Об узурпаторе Генри Болинброке или о Ричарде?
– Ричард мертв, милорд, – ответил Хью, заметив, что его ответ не понравился Нортумберленду.
– Да, и если верить лжи Генри, – насмешливо фыркнул Нортумберленд, – он уморил себя голодом то ли из упрямства, то ли не вынеся мук совести. Оснований верить, что его убили, более чем достаточно, и, если это так, его святейшество папа отлучит Генри Болинброка от церкви.
Хью спросил себя: какого папу имеет в виду Нортумберленд. Он слышал, что существуют два соперничающих папы, и они заняты не столько молитвами, сколько поношением друг друга. Когда ставка – подобные власть и богатство, непохоже, чтобы они прекратили свару, даже ради отлучения от церкви короля Англии.
– Только глупец не смотрит в будущее, – продолжал Нортумберленд. – И невзирая на возмутительные заявления Генри Болинброка о его наследственном праве на корону, он сел на престол незаконно. Он захватил его силой, и только при помощи силы ему удается удержаться на нем. – В скрипучем голосе Нортумберленда слышалась едва сдерживаемая ярость, и, по мере того как длился его горький монолог, он все меньше заботился о том, чтобы скрывать ненависть к Болинброку и причину ее. Хью начал понимать, почему отец предпочел ехать в Кале воевать с французами, нежели возвращаться в Редесдейл, где его ждала неизбежная конфронтация с Нортумберлендом. Ибо, несмотря на возраст – а Нортумберленду было по крайней мере пятьдесят – и невзрачную наружность, было нечто, что выдавало в нем безжалостного варвара. Может, бесцветные сверлящие глаза или жестокая линия губ под висячими усами? «С таким шутки плохи, – подумал Хью, – опасно ему доверяться».
– Как знать, – подняв одну бровь, проговорил Нортумберленд, – вдруг ты не случайно оказался в столь затруднительном положении, а надеясь извлечь выгоду? Скажу откровенно, Эвистоун, нельзя служить двум господам. А поскольку все, что ты имеешь, даровано тебе Генри Болинброком, естественно будет заключить, что ты будешь защищать в первую очередь его интересы, а не мои. Но это будет ошибкой. Ибо, если посмеешь противостоять мне хотя бы единым словом, ты потеряешь значительно больше, чем поместье и аббатство. Полагаю, я ясно выразился?
Хью так стиснул кубок, что пальцы его побелели. Гнев и страх перехватили ему горло. Однако он заставил себя не выдать обуревавших его чувств.
– Яснее некуда, милорд, – выдавил он с трудом.
– Рад видеть, что ты не глупец, Эвистоун. Презираю глупцов. – Оглянувшись на своих баронов, Нортумберленд весело улыбнулся. – Посмотрите-ка, ну что это такое? – воскликнул он, переворачивая кубок и тряся им. – Пусто! – Нортумберленд игриво прищурился на епископа: – Добрый хозяин не допускает, чтобы гости у него умирали от жажды!
Все почувствовали себя свободней, послышались смех и шутки. Слуги бросились разносить вино. Наконец епископ попросил внимания и сломал печать на завещании.
Документ был пространен. Голос епископа гудел, скучный и монотонный, как мельничное колесо:
– Серебряный с позолотою ковчег, изрядной работы и веса, – алтарю аббатства святого Эндрю в Гексхэме, равно как узорное серебряное кадило и два потира для воды и вина…
Зачитав длинный список пожертвований, епископ сделал паузу, чтобы смочить пересохшее горло несколькими хорошими глотками вина. Далее следовало большое и прибыльное поместье в Редесдейле, которое отходило Гилберту, старшему сыну Уильяма Кенби. Второму сыну, Уолтеру, было отписано пять тысяч фунтов и вдобавок доходные дома в Гексхэме.
Когда дошло до дополнительного распоряжения к завещанию, внесенного незадолго до смерти Уильяма Кенби, Хью очнулся от мрачных мыслей. Теплые слова о второй жене сопровождались даром в шесть тысяч фунтов. За нею также оставалась недвижимость, бывшая когда-то ее приданым. Братья Хью заерзали на скамье, недовольно ворча.
Опять пошло перечисление пожертвований храмам, монастырям и часовням, и среди них храму в Сент- Майсе, где сердце Уильяма Кенби должны были похоронить в гробу его первой жены. Наконец дошло до распоряжений относительно его внебрачного сына, Хью Локстона. Было очевидно, что дополнение в завещание внесли вскоре после второй женитьбы Уильяма Кенби, но задолго до его решения признать незаконнорожденного сына.
Хью был несказанно удивлен, особенно когда услышал, как епископ зачитал:
– «…сумму в пять тысяч фунтов, а также землю, известную как Обри, с деревней, которые прежде находились в графстве Редесдейла».
Гилберт издал стон, скорее похожий на рычание зверя. Но сидящий рядом Уолтер взорвался, словно бочонок пороху от искры.
– Нет, клянусь Господом, нет! – завопил он. – Сын шлюхи, мерзавец, у него ни на что нет права!
Гилберт, как было видно по его глазам, полностью согласный с братом, схватил Уолтера за руку и усадил назад на скамью. Того это не остановило, и, норовя вырваться, он продолжал сыпать ругательствами. Уолтер, наверное, не остановился бы, пока совсем не охрип, если бы не поймал обжигающий взгляд своего тестя, графа Нортумберленда.
– Проси прощения! – загремел Нортумберленд. – Я этого не потерплю. Немедля проси прощения! Или тебе придется просить прощения у меня, а потом и у него!
