– Да, да, проси прощения! – подхватили один за другими все присутствующие.
Уолтер брызгал слюной в бессильной ярости; по его глазам было видно, что он с радостью перерезал бы Хью горло. Наконец он заставил себя произнести:
– Прости.
Хью был как натянутая тетива. Он угрюмо смотрел на Уолтера, чувствуя, что впервые за многие годы едва не потерял самообладания и чуть не дал воли гневу. Он вдохнул всей грудью, стараясь успокоиться. Но в его голосе звучала сталь, когда он ответил:
– Я уже забыл. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон.
Нортумберленд откинулся на спинку кресла и расплылся в улыбке, обнажив неровные желтые зубы.
– Хорошо сказано, Эвистоун. Хорошо сказано.
Вынужденное извинение, как вскоре убедился Хью, ни на йоту не изменило отношения братьев к нему. Спустя час, когда все пункты завещания были оглашены, они вышли в коридор, и Хью оказался рядом со старшим из братьев.
– Грязное ничтожество! – негромко процедил сквозь зубы Гилберт. – Не видать тебе Обри как своих ушей!
Хью с вызовом встретил взгляд брата. Играя желваками, он так же негромко ответил:
– Посмотрим!
Они шагали, не сводя глаз друг с друга, как свирепые звери, готовые схватиться не на жизнь, а на смерть. Десять минут спустя они оказались у двери.
Здесь, переговариваясь в ожидании их, стояли Нортумберленд, де Лаке и еще несколько человек, раньше миновавшие полутемный коридор. Оглянувшись и увидев Гилберта, они окликнули его. Гилберт подошел к ним.
Хью спустился во двор и окунулся в живительный поток солнечного света. Позади, от дверей, слышались приглушенные голоса, но он не позволил себе оглянуться. Дул освежающий ветерок, над горизонтом в сияющей синеве неслись, клубясь, легкие облака.
Глядя на них, Хью вспомнил отца. Как он называл такие облака? Хью порылся в памяти. «Хвосты кобылиц», – припомнил он и подумал, что отец долгие годы как бы вообще не существовал для него.
Он вдруг почувствовал глубокую усталость. Сердце гулко билось в груди, ощущалась какая-то пустота, в мышцах – вялость.
С каким удовольствием он размозжил бы голову Гилберта о камни, которыми был вымощен монастырский двор. Это, однако, не помогло бы решить его затруднения. Он давным-давно понял, что от ссоры слишком мало проку. Да и, говоря честно, сейчас его сводные братья, при всей их ненависти к нему, представляли для него наименьшую опасность.
Шагая по двору, Хью раздумывал, стараясь быть спокойным и логичным, каким образом убедить Суинфорда, что он бесполезен ему в качестве шпиона, и в то же время показать Нортумберленду, что он его преданный вассал. В лучшем случае его постигнет неудача, в худшем – он рискует жизнью.
Мартин вернулся к дому для гостей, сломав по дороге ветку, и теперь строгал ее ножом, коротая время до прихода господина.
Рядом Санча и Алиса развлекались, передвигая фишки на доске, которую им принесли из коляски. Мартин слушал, как они то спорят, то негромко смеются. Время от времени он невольно улыбался, когда госпожа, бывшая не в ладах с английским, особенно забавно коверкала какое-нибудь слово.
За их смехом Мартин услышал совершенно отчетливо звон, скорее, треньканье маленьких колокольчиков, донесшееся из коридора. Он не придал этому никакого значения, поскольку у купцов считалось модным украшать обувь колокольчиками. Но, взглянув на госпожу, он увидел, как она внезапно перестала смеяться и смертельная бледность покрыла ее прекрасное лицо. Она казалась настолько испуганной, что Мартин, дабы успокоить ее, подошел к двери, выглянул в коридор и сообщил:
– Это всего лишь какой-то купец со своим прислужником.
Когда Хью вернулся, Санча и Алиса продолжали игру, сидя на одной из кроватей. Они быстро оглянулись на звук открывающейся двери. Мартин сидел на скамье и строгал прут, от которого уже почти ничего не осталось. Звякнувшая щеколда заставила его вскочить; стружка с его колен посыпалась на пол.
– Все кончилось хорошо? – спросил он с облегчением, увидев, что это Хью.
– Да, по крайней мере для епископа, – с усмешкой ответил Хью. Взгляд, который он при этом бросил на Мартина, однако говорил, что ему есть о чем еще рассказать, но сейчас для этого не время.
Хью снял с себя парчовое платье. Рубаха на нем была влажной от пота. Швырнув камзол на кровать, он заметил на буфете блюдо с куском заветренного сыра, ковригой хлеба и кувшином вина. Рядом стояли деревянные чашки.
– Кто принес еду? – спросил он.
– Работник, – ответил Мартин, собирая с пола стружку и идя с нею к окну. – Около часу назад, – добавил он, отряхивая руки.
Санча с того момента, как муж вошел в комнату, выжидающе смотрела на него. Теперь она скромно потупила взор и провела рукой по юбке, словно разглаживая несуществующую складку.
– Я рада твоему возвращению, – сказала она. Тут она вспомнила, что ее больная нога лежит, вытянутая, на подушке, и быстро опустила юбку пониже. – Мы не стали есть, дожидаясь тебя. Твои братья с их грубостью напугали меня.
– Да, все в храме их слыхали, – негромко вставила Алиса, собирая фишки.
– Настоящие звери, – заключила Санча, – вести себя так отвратительно перед лицом Господа! Не
