услышал, как Дубельву, навьюченный огромными чемоданами, тоже вошел в лифт, подождал немного и поднялся по лестнице, все еще нетвердо держась на казавшихся очень длинными ногах и удивляясь, что может с такой быстротой одолеть столько километров. Он остановился на своем последнем этаже и позвонил.
Дверь оказалась не заперта, он толкнул ее и из прихожей увидел всю ораву сквозь застекленную дверь гостиной. Дети полдничали за большим столом, шумно и весело уписывали булочки с изюмом, шоколад, печенье. Все были загорелые, отдохнувшие, один другого краше, с отросшими, выгоревшими на солнце шевелюрами. Профессор Дубельву, посмуглевший и обветренный, как заправский морской волк, вдобавок отпустивший черную с проседью бороду, качал на коленях Беренис. Леон откашлялся и сам удивился, что сумел внятно произнести следующие слова:
— Соланж, дети, это я, папа, я вернулся.
Он неуверенно шагнул к ним, понимая, что грязен и выглядит отвратительно. Как все вскрикнули в один голос от ужаса при виде его! Они, наверно, не визжали бы так, явись им сам дьявол. Челюсти отвисли, ложки со звоном упали. Вокруг Леона словно образовалось кольцо священного ужаса. Близнецы нырнули под стол, старшие спрятались за юбки Соланж, а Дубельву, дрожащий, изумленный, встал во весь свой внушительный рост, загородив ему дорогу.
Странное дело: этих людей, перед которыми Леон трепетал, он теперь ни чуточки не боялся. Они, как и прежде, были выше его ростом — по крайней мере, взрослые, — но казались совершенно безобидными. У него имелся козырь: кто еще может увеличиваться и уменьшаться в мгновение ока, как по волшебству? Он повторил:
— Детки, это я, Леон, ваш папа, я опять такой, как был, сейчас я вам все расскажу.
Бледный, как полотно, Дубельву пробормотал:
— Кто вы такой, месье, что вы делаете в моем доме?
— Нет, это вы, месье, с какой стати живете в моем доме?
Соланж закатила глаза и осела на пол, перепуганные дети разбежались кто куда. Из кухни примчалась на крик гроза Леона Жозиана; увидев его, она трижды перекрестилась и ринулась вон из квартиры. Леон и Дубельву одновременно бросились к потерявшей сознание Соланж и, наклонившись, стукнулись лбами. Дубельву с перепугу решил, что его бьют, и отпрянул, прикрывая руками лицо. Леон подхватил Соланж за плечи, чтобы перенести на диван, нашел ее неожиданно тяжелой и по выпирающему под льняным сарафаном животу понял, что она снова беременна.
Это сразило Леона: он один имел законное право делать ей детей, только от его трудов мог округляться, наполняясь, этот шелковистый живот! Соланж открыла глаза, в которых было больше ненависти, чем страха, и вырвалась, отпихивая его руки. Увы, возвращению мужа и отца с того света были не рады. Не в силах выдержать ее взгляд, Леон попятился, забормотал что-то бессвязное. Сбивчиво, с пятого на десятое, он принялся рассказывать им о своей жизни в последние несколько месяцев: как прятался в сокровищах всемирной литературы, как спас синичку, как пережил последнюю метаморфозу на лестнице. Увлекшись рассказом, он выкладывал подробности и выглядел все более безумным. Дубельву попытался сформулировать резонный вопрос:
— Но… я… я думал, что… что вы умерли…
— Вы пытались, я знаю… Я не держу на вас зла.
Дети, решившиеся тем временем заглянуть в гостиную, стояли в дверях и таращили на него глаза. Он протянул к ним руки, в надежде, что с потомством ему, может быть, повезет больше, хотел обнять. Но эти бывшие великаны, чьих злых выходок он еще вчера боялся как огня, со слезами взмолились: «Не убивай нас!» и прыснули в разные стороны, точно спугнутая выстрелом стайка воробьев. Леон попробовал поставить себя на их место, вспомнил, что вел себя не лучше, когда был мал и убог. Надо было хотя бы сбрить бороду, прежде чем являться к ним, да и переодеться в чистое не мешало бы. Он, верно, похож на привидение. До него донесся голос Батиста: тот издали кричал матери, чтобы звонила в полицию. Рожица мальчика была усыпана веснушками, а вздернутый нос придавал ему задорный вид. Тем временем вернулась, вооружившись распятием, по-боевому настроенная Жозиана и предложила позвать своего знакомого мага.
— Месье, — проговорила Соланж бесцветным голосом, — тот, за кого вы себя выдаете, давно скончался. Уйдите немедленно, или я позвоню в полицию.
— Но Соланж, я правда Леон, твой Леон, отец твоих четверых детей — Батиста, Бетти, Бориса и Беренис. Я сейчас скажу тебе такую подробность, которую никто, кроме тебя, не знал: у меня одно плечо чуть выше другого, помнишь? Дай какую-нибудь фотографию из отпускных, где я в плавках.
Однако из рамок, стоявших на камине, его лицо исчезло — где было стерто, где отрезано. Он редко бывал на такой высоте и не замечал этого раньше: в доме не осталось ни одного его снимка, зато везде красовался Дубельву — в костюме, в пижаме, в шортах, открывавших волосатые ляжки. Это был новый удар: его вычеркнули из жизни, как будто он вообще никогда не существовал.
Соланж довольно быстро взяла себя в руки; она выставила детей, затворила дверь гостиной и, открыв секретер светлого дерева, достала конверт, набитый оранжевыми и зелеными купюрами.
— Возьми и уходи. Мне без разницы, как ты ухитрился выжить. Знать ничего не хочу. Убирайся.
Она не говорила, а выплевывала слова. Ее лицо под загаром пошло красными пятнами, подбородок дрожал. Леон заметил в рыжей шевелюре несколько тускло-серых прядей. Тело Великанши, на которое он когда-то не мог наглядеться, слегка расплылось. Беременность, конечно… Или он всегда путал понятия и большое необязательно красиво?
— Уйди с моих глаз, слышишь? Скажи ему, Даниэль, да скажи ты ему, выпроводи его, мужчина ты или нет?
Но Дубельву, еще в шоке, благоразумно держался поодаль, ломал пальцы от смущения и помалкивал. Этот мастодонт ростом метр девяносто, что греха таить, праздновал труса.
— Как ты вообще посмел сюда явиться после всего? Так поступить с нами… — начала Соланж.
Ее лицо, подурневшее от злости, залилось краской до корней волос. Веко подергивалось, точно плохо закрытый ставень.
— Ты погубил мою репутацию, сделал меня посмешищем в глазах всей родни. Чтобы такая красивая женщина, как я, делила постель с недомерком, позволяла ему делать с ней свои грязные делишки — всех моих друзей это возмущало. Они уговаривали меня расстаться с тобой, найти мужчину себе по росту. Я была тверда, преодолевать трудности мне помогала любовь: я не хотела видеть, кто ты есть — опухоль на моем теле, гнойный прыщ. Я пропускала мимо ушей насмешки, не слушала предостережений. Потом, когда ты стал таять на глазах, я испытывала смешанное чувство, жалость пополам с нежностью, но жалости, откровенно говоря, было куда больше. Я сочла своим долгом не бросать тебя — ведь, несмотря на твой недуг, ты сделал мне четверых чудесных детей. Я верила, что рано или поздно все уладится и ты снова пойдешь в рост, как живучее растение.
Соланж умолкла, переводя дыхание, попросила у Дубельву стакан воды, и тот, рад-радехонек, с готовностью скрылся. Она измученно опустилась в кресло и продолжила тише:
— В сущности, я была права, ошиблась только в сроках. Чем меньше ты становился, тем больше наглел. Ты сеял смуту в доме, пользуясь своим ростом, хамил мне, настраивал против меня детей. Ты умыл руки, а я одна тащила воз. Всему есть предел, даже терпению любящей женщины. А как долго от меня шарахались мужчины — боялись испариться, растаять рядом со мной. У меня была дурная слава, с каким трудом я от нее избавилась! Что ты дал своей семье? Только горе и страдания. Твои дети стыдились тебя. Если бы Даниэль не решил разделить нашу жизнь и тем самым спасти нас, я просто не представляю, что бы с нами сталось! Мои родители состарились, болеют…
Вдруг лицо ее исказилось от ярости, она вскочила с кресла и, встав перед Леоном, топнула ногой.
— И теперь ты посмел явиться, как ни в чем не бывало, и думаешь, все будет по-прежнему? Я знать не хочу, что с тобой произошло, Леон, по документам ты умер, ты — ошибка Создателя, все о тебе давно забыли. Я люблю Даниэля, слышишь, я жду от него ребенка, он — мужчина моей жизни, и дети уже зовут его папой!
Гнев ее был явно преувеличен, обидные слова били не больнее, чем детские кулачки по животу взрослого. Леону стало жаль ее. Соланж умолкла, выдохшись после этой обвинительной речи, отдышалась
