были инстинктивными.
Когда Ирана поднесла к его лицу раскаленное железо, чтобы прижечь рану, он потерял сознание.
ГЛАВА 8
ПЛОХОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ
Уже рассвело, когда Жеан проснулся. Его все еще бил озноб, хотя он и вспотел под своим плащом. Костер погас, от углей поднимался сероватый дымок. Ирана спала, завернувшись в старенькое одеяльце.
Жеану казалось, что во рту у него поселилась живая жаба: так распух язык. Борода и одежда заскорузли от спекшейся крови. Боль была терпима, если не глотать слюну. «Неужели я останусь немым», — с тоской подумал Жеан. Под одеялом заворочалась проснувшаяся Ирана. — Ну как? — спросила она. — Открой осторожно рот, я взгляну на твою рану. Говорить и не пытайся. Я сейчас приложу к ране кое-какие листики, они сойдут за пластырь. И должны успокоить боль. Ну а питаться будешь холодной похлебкой.
Жеан повиновался. Ему хотелось рассказать трубадурше о выводах, сделанных им накануне, о том, как одурачили Дориуса, но говорить он не мог, а писать не умел. На всякий случай Жеан указал на место, где прежде стояло изваяние святого Иома.
— Не трепыхайся, — сказала молодая женщина. — Я понимаю, что ты пытаешься мне сказать. Я уже догадалась. Похищена статуя прокаженного святого. Я уже пошарила вокруг часовни. Похоже, кто-то рыл землю там, позади, в кустах. Когда тебе станет лучше, пойдем взглянем…
Выражение отчаяния появилось на лице Ираны, и она, опустив голову, добавила:
— Мне очень жаль, что я затащила тебя в этот капкан. Я искренне полагала, что рыцарское звание будет тебе защитой. А они поступили с тобой, как с крепостным. Ну и свиньи! Думаю, правда им невыгодна. Мао де Шантрель любит только золото, отмена бракосочетания означает для нее потерю приличного состояния. К тому же она провозглашает себя очень верующей и всегда хвастается, что любит Бога больше, чем свою семью, как того требует церковь.
Когда Жеану немного полегчало, он встал и направился к месту, указанному Ираной. По пути он подобрал свой меч, заодно удостоверился, что на двери часовни пролегла темная полоса от его крови.
Молодая женщина провела его через заросли туда, где были следы свежевскопанной земли, замеченные накануне. Пользуясь мечом как лопатой, Жеан разбросал холмик, который не удосужились даже сровнять.
Он быстро обнаружил два человекообразных контура, лежащих бок о бок. Первый оказался статуей святого Иома, второй принадлежал маленькому старичку, совершенно голому, с засаленной ленточкой на шее и власяницей с шипами вокруг бедер; шипы глубоко вошли в тело. Этого старичка Жеан никогда прежде не видел. Он резонно предположил, что это и был настоящий отшельник, убитый мошенниками, чтобы ловко провести Дориуса.
Обитель никогда не принадлежала святому Иому, все было разыграно. Глупой доверчивостью толстого монаха воспользовались, чтобы выкачать из него приличную сумму в золоте. Что же касается раки, то ее набили костями, бесцеремонно набрав их из какой-нибудь общей могилы.
— Тебе надо отдохнуть, — мягко промолвила Ирана, положив ладонь на дрожащую руку Жеана. — Попробую отвезти тебя в город. Здесь нельзя задерживаться. Волки всю ночь кружили вокруг холма. У нас есть только мул, но он очень сильный и сможет везти нас обоих. Я буду править, а ты сядешь сзади и обхватишь руками мою талию. В городе Ожье поможет нам укрыться. Теперь у нас есть новый враг — Мао де Шантрель.
Возвращение было долгим и трудным. Не будь Жеан так болен, он оценил бы подобную поездку, когда его руки обвивали бедра Ираны, а ладони лежали на теплом животе женщины. Все это волновало его, ему было неловко, но он постарался списать эти волнения на горячку.
Вскоре Жеан задремал, и в полусне пришли к нему какие-то абсурдные видения, центральным был образ Ираны. Он даже не заметил, как лес остался позади и они оказались в городе.
Ожье проводил их в таверну «Черная кобыла», завсегдатаем которой он был и где его — что значило немало — обслуживали в кредит. Жеана уложили отдельно от общего тюфяка, на котором обычно устраивались шесть человек. За отдельное место Ожье дорого заплатил. Он помог молодой женщине раздеть проводника. Сняв с него всю одежду, они обмыли его губкой, чтобы смыть засохшую кровь, и заставили выпить успокаивающее зелье.
Ирана воспротивилась вызову врача. Доктора слишком болтливы, а она не хотела, чтобы до ушей Мао де Шантрель раньше времени долетела весть о возвращении к жизни того, кого она уже заклеймила как клеветника.
Благодаря крепкому здоровью Жеан быстро оправился от горячки, опухший язык пришел в норму. Кормили его похлебкой и жидкой кашей, но вкуса их он не чувствовал. Ирана обычно спала одетой рядом с Жеаном на своем одеяле. По ночам тишина таверны нарушалась кряхтениями, стонами, вздохами девушек, выполнявших свою работу в соседнем зале. Чтобы Жеан не скучал, трубадурша напевала ему баллады, и он наконец поддался их очарованию. Оценил он и эту интимность, и дорого бы заплатил, чтобы иметь возможность положить голову на грудь Ираны. Тем не менее он старался обуздать свои чувства, зная, что не приличествует мужчине привязываться к женщине, стоящей по своим качествам выше его. Если бы он умел читать и писать, все могло бы быть по-другому — кто знает? Но он умел только считать. Как говорил его отец, это — «единственное умение, по-настоящему полезное в жизни». Ирана поила Жеана отварами мальвы и лечила ему язык мазью из смеси масла и меда.
Очень часто по вечерам приходил Гомело, его постная физиономия расплывалась в довольной улыбке. Девушки бросались обнимать его, особенно одна из них, Жакотта, которая ластилась к нему, сюсюкая на местном наречии. Впрочем, пробовальщик был не таким уж плохим товарищем и не скряжничал, оплачивал выпивку для всей компании. Пригласив за свой стол Ожье, Жеана и Ирану, он доверительно рассказывал им:
— Мне хорошо известно, что всех поражает моя профессия, но, чтобы понять мое положение, нужно знать как я жил раньше. Отец мой был суконщиком, а точнее, красильщиком. Его конек — накладывать на сукно краски, выдерживающие больше двух стирок. Детство мое прошло в вони от варившихся корней марены… Я толок кермес, чтобы получить красивый яркий красный цвет. Знаете, что такое кермес? Это липкая глыба, образованная из миллионов умерших насекомых, которую нужно растереть в порошок и затем варить… Получается отвратительно вонючая похлебка… Отец вбил себе в голову раскрыть секрет голубого цвета. В то время цвет этот получался нестойким. Он быстро превращался в серый, выгорал на солнце. Еще не было найдено пастели голубого цвета, которая позволила бы получить ту прекрасную голубизну, прославленную нашим добрым королем и введенную им в моду. Всю жизнь отец посвятил поискам и испытаниям новых рецептов. Он сам валял сукно на своем дворе, боясь, чтобы кто-нибудь не проник в секрет его формул. Кончилось тем, что отец отравил свою кровь. Когда он умирал, у него были синие ноги, и дурак священник, за которым послали, отказался дать ему отпущение грехов, считая, что отец носил на себе знак дьявольской одержимости!
Гомело прервался, чтобы промочить горло. Он отпил глоток вина и прищелкнул языком.
— Такая жизнь меня не устраивала, — продолжил он. — Меня угнетала ее ограниченность. У меня ни к чему не было склонности, я чахнул. Мне хотелось вести увлекательную жизнь рыцаря, но к ней я физически не был способен, владение оружием мне было противопоказано, так что я не мог стать даже наемником. Я заболевал от пустяков: слишком пряная пища, несвежее мясо… Тогда-то случай подсадил ко мне за стол на постоялом дворе одного знатного сеньора. В то время я возвращался из Фландрии, где закупал сукно. Мы ели из одной тарелки, пили из одного бокала, что являлось большой честью для меня, и я подметил, что сеньор не ел, пока я не отправлю в рот первый кусок. Он пристально смотрел на меня, выжидая, когда сможет сказать мне последнее «прости», потом наконец решился последовать моему примеру. «Пища слишком горяча для вас?» — поинтересовался я. Сеньор засмеялся и, ничуть не смущаясь, объяснил, что у него много врагов и он боится ядов и не доверяет ни жабьему камню, ни рогу единорога, которые способны изменить цвет или запузыриться при соприкосновении с ядом. Любопытно, но перспектива внезапной смерти — упасть лицом в нашу общую тарелку — меня возбудила. Сразу испарилась тяжелая скука, годами давившая на мои плечи. Опасность излечила меня от отвращения к жизни… Так я и стал пробовальщиком. Сначала у этого сеньора, потом у барона де Ги. Знаю, никто не поверит мне, но к прежней жизни я не вернулся бы ни за что на свете. Все, что сегодня меня окружает, светится особым сиянием, пища
