и готовы были наброситься на девушку.
— Останки моего мужа были забальзамированы неправильно! — вопила одна из них. — В него натолкали каких-то грибов, из-за которых разорвались повязки!
— А мой начал шевелиться, — кричала другая. — Его руки, сложенные на груди, вдруг распрямились и больше не сгибаются, они стали похожи на палки. Казалось, он хотел нас схватить. Моя свекровь умерла со страху.
Ануна пыталась их успокоить. Мастер Хоремеб, на которого она работала, часто небрежно относился к своему делу, когда речь шла о похоронах по третьему разряду. Тела бедняков наспех потрошились и мокли в маслянистом растворе красного можжевельника. Такой способ применяли дубильщики, желая получить эластичную, отталкивающую влагу кожу. Когда кожа освобождалась от жил и мяса, ее смачивали кедровым маслом и били деревянной колотушкой. Многие бальзамировщики проделывали то же самое с трупами феллахов и рабочих. Для таких людей не требовалось повязок: простой саван, сшитый на живую нитку, и картонная маска, на которой художник небрежно рисовал лицо, застывшее в вечной улыбке.
Хоремеб требовал быстрой работы, так как от бедняков он получал гроши. А вот писцы и вельможи были выгодными клиентами. Их подготавливали очень тщательно, погружая на семьдесят дней в натроновую ванну, рассасывающую жир, натирали солью, специями. Потом, освободив тела от внутренних органов, поддающихся быстрому гниению, наполняли их перцем и смолами. Так что в результате получались мумии, готовые к встрече с вечностью. Подобный обряд стоил дорого, так как учитывалась еще стоимость и саркофага, и его раскраски.
Как могла, Ануна успокоила женщин. Ей было понятно их справедливое недовольство: ведь покойник не мог рассчитывать на нормальную жизнь в загробном мире, если его останки были обработаны кое-как.
— Это преступление! — кричала одна из женщин. — Тебе известно, что происходит с мертвыми, мумии которых испорчены. Они превращаются в отвратительных монстров, и их изгоняют с полей Иалу. Тогда они возвращаются на землю и по ночам преследуют живых. Они проходят сквозь стены, зажимают рты младенцам и душат их.
Ануна готова была пообещать что угодно: что принесет бальзамы, что сама займется останками. Она очень не хотела, чтобы крики жалобщиц достигли ушей Хоремеба, который заставил бы своих слуг поколотить их палками.
Девушка поспешно проскользнула в Дом бальзамирования. Тяжелый, затхлый воздух заполнял пространство между стенами с крохотными окошками, и Ануна, очень чувствительная к запахам, всегда вкладывала в ноздри кусочки из мякоти бамбука, намоченные в растворенном в воде росном ладане. Такая уловка спасала ее от обморока, когда ей приходилось иметь дело с извлеченными из трупов гниющими внутренностями. Большинство служащих довольствовались тем, что затыкали нос свежей глиной или пчелиным воском. Ануна же нуждалась в более надежной защите.
Войдя в первый зал, она почувствовала, что здесь происходит что-то необычное. В углу толпилась большая группа плакальщиц. Это были старухи, которых нанимали семьи покойных, чтобы обеспечить достойные проводы покойнику, уходившему в последний путь. Лица их были измазаны илом в знак скорби, и они готовы были привычно причитать, выказывая тем самым свое глубокое отчаяние. Те из них, кто демонстрировал свое горе, ударяя себя камнем по голове, вконец облысели либо тронулись умом, так что плакали постоянно, словно с незнакомым покойником, за которым они должны были следовать с похоронной процессией, их действительно связывали кровные узы. Но сегодня Ануна удивилась, не услышав их плача. К ней подошел Падирам.
Падирам был рассекальщиком — профессия неблагодарная и в некотором смысле позорная, но необходимая. Когда приносили труп, Падирам должен был вскрыть ему бок очень острым эфиопским каменным ножом. Через этот разрез затем вытаскивали внутренние органы покойника. Увы, это необходимое действие, очень напоминавшее поступок бесчестного бога Сета, разрезавшего тело Осириса на несколько кусков, должно было подвергнуться ритуальному наказанию, и родственники покойного вынуждены были забрасывать «преступника» камнями, а тот каждый раз спасаться бегством от града ударов и ругательств. И как ни быстр был Падирам, ему все же не всегда удавалось увернуться от бросаемых в него снарядов. Ануна уже привыкла к его синякам и шишкам, воспринимая их как знаки его профессии.
— Анахотеп еще раз придет примерять свой саркофаг, — пробормотал молодой человек, тщетно пытаясь скрыть свой страх.
Девушка напряглась. Номарха боялись все. Если кто-то осмеливался взглянуть на него, ему немедленно выкалывали глаза медной спицей. Если кому-то случалось нечаянно коснуться его, неосторожному отрубали пальцы. Тому же, кто заговаривал с ним без приглашения, его стража отрезала язык или губы, дабы внушить уважение к номарху. Каждое из его посещений оканчивалось подобными наказаниями, так как с возрастом он делался все более жестоким.
— Ты уверен в этом? — так же тихо спросила Ануна.
— Да, — ответил Падирам. — Будь осторожна и постарайся не отрывать глаз от пола. Говорят, он в очень плохом настроении, потому что из-за болезни не может спать. Он заставит всех тщательно вымыться, ведь ты знаешь его отвращение к запахам потных тел. Пусть плакальщицы уберутся отсюда, так как они не смогут избавиться от ила на лицах, а номарх не переносит запаха тухлой рыбы.
Анахотеп все чаще приходил в Пер-Нефер, чтобы понаблюдать за приготовлениями к своим будущим похоронам. Он требовал показать ему саркофаг и ложился в него с кряхтением, поскольку такая операция была для него затруднительной из-за мучивших его ревматических болей. Улегшись в ящик, он оставался в нем на некоторое время, ворочаясь и дрыгая ногами, будто проверяя его на прочность.
— Здесь, кажется, тесновато, — ворчал он. — Я задыхаюсь. Запах этого дерева мне неприятен. Внутри оно плохо отшлифовано, я чувствую это кожей. Я не смогу провести вечность в таких условиях.
Хоремеб, опустив голову, просил прощения; и пот выступал у него на лбу. Все знали, что спорить с капризным стариком бесполезно. Затем номарх изъявлял желание увидеть льняные ленты, выбранные для его савана, и долго щупал их, словно выбирая себе парадную одежду.
— Где ты нашел это гнилье? — ворчал он. — Эта ткань годится лишь на то, чтобы перевязывать раненых. А та такая жесткая, что будет резать мне под мышками и между ног. Ах, кто бы принес мне шелк? Красивый мягкий шелк…
Никто не мог ему на это ответить. Шелк был крайне редок в Египте, его привозили из очень дальних стран, где жили желтолицые люди с узкими глазами. А бывало, что Анахотеп полностью менял свои намерения и требовал льняных полос — таких прочных, которые выдержали бы испытание вечностью.
— Это моя одежда на века! — пронзительно кричал он. — Если уж мне придется носить ее три тысячи лет, она не должна поддаваться времени. Принесите мне льняные полосы, достаточно прочные, чтобы выдержать вес слона!
Прогремел голос Хоремеба, вернувший Ануну к реальности. Хозяин Пер-Нефера с мрачным видом стоял в дверях. Девушка подбежала к нему и поклонилась. Начальник бальзамировщиков был одинаков что в ширину, что в высоту, череп его был гладко выбрит, а волосы на теле полностью выщипаны: говорил он гнусаво по причине восковых пробок, засунутых в ноздри.
— Я знаю, хозяин, — сказала Ануна, — номарх скоро будет здесь. Я приготовлю ароматы.
— Вовсе нет, — прогнусавил Хоремеб. — Главный визирь Панахемеб только что лично приходил сюда, но не для того, чтобы объявить о прибытии Анахотепа. Он хочет, чтобы мы сделали кое-что для номарха… Возьми свои смолы и благовония; мы отправляемся в пустыню. Поторопись, а мне еще надо собрать бригаду бальзамировщиков… Верблюды ждут нас во дворе.
Ануна недоуменно подняла брови: бальзамирование среди пустыни?
— Не старайся понять, — шепнул ей Хоремеб. — А увидев странные вещи там, куда мы идем, делай вид, что ничему не удивляешься. Тебе известно, что мы живем в опасные времена.
Тревога вдруг охватила девушку. Ей никак не удавалось забыть ночные страхи. Ей не раз говорили, что не стоит ходить по улицам после захода солнца, так как приспешники номарха десятками крали детей и молодых людей. Изир, матрона, у которой она жила, уверяла, что детей закрывали в крепостях, где жрецы заставляли их без устали повторять имя Анахотепа.
— Это истинная правда, — шептала толстуха. — Их выстраивают во дворе тесными рядами и заставляют произносить его имя хором. Есть группы ночные и группы дневные, и они постоянно меняются, так что имя звучит всегда. Говорят, что некоторые малыши становятся немыми после трех месяцев таких
