Через неделю все трупы были обработаны, и им предстояло семьдесят дней мокнуть в натроне. Хоремеб дал знать солдатам, что им сейчас пока нечем заняться.
— Позвольте нам уйти, — умолял он. — Мы вернемся, когда истечет срок.
— Не болтай! — возразил начальник гвардии, которого никто не знал по имени. — Я велю привезти вам дерево, инструменты, и вы займетесь изготовлением саркофагов. На изготовление пятидесяти полностью разукрашенных гробов у вас уйдет месяца два, не так ли?
Разговаривал он надменно и грубо, и Ануна испытывала к нему отвращение. И вообще ей не нравилось быть единственной женщиной среди стольких мужчин. Когда она проходила через карьер, то чувствовала на себе горящие взгляды солдат, следящих за каждым ее движением, надеясь разгадать формы ее тела под грубым бедуинским одеянием, в которое она тщательно закутывалась. С праздностью вернулся страх. Хоремеб и его подручные принялись жевать голубой лотос, наркотик, используемый жрецами, чтобы достичь экстаза и войти в контакт с богами. Глаза у бальзамировщиков сделались мутными, как у некоторых оракулов, движения стали менее уверенными. Злоупотреблявшие наркотиком бессвязно и много говорили либо разражались беспричинным смехом. Падирам уверял всех, что видел, как Анубис, бог мертвых, ночью просунул голову в отверстие общей палатки и пальцем указывал на тех, кого скоро заберет с собой. Хоремеб беспрестанно улыбался, погруженный в созерцание одному ему видимых образов, о которых он ничего не рассказывал. Ануна воздерживалась от подобных развлечений. Впрочем, она заметила, что солдаты, принося еду заключенным, не упускали возможности добавить к провизии конопли, мандрагоры, белладонны и лотоса. Одурение бальзамировщиков облегчало их задачу.
Наконец привезли доски для саркофагов и большую корзину со стеклянными глазами, которые будут вставляться в пустые глазницы трупов.
Из-за нехватки воды невозможно было как следует помыться, и Ануна страдала от запаха пота, исходившего от ее товарищей, поэтому она старалась как можно больше времени проводить в крипте, там, где умершие принимали свою последнюю ванну. Мертвых она не боялась. Ей только не нравилось, что все эти хорошо сложенные красивые люди были убиты по неизвестной ей причине. Иногда, проходя между ваннами, она касалась пальцами лица с привлекательными чертами, которое хотела бы встретить при жизни. Она смотрела на губы, обесцвеченные солью. В противоположность египтянам, выражавшим нежные чувства трением носами — она находила этот ритуал довольно смешным, — ей нравилось прикосновение мужских губ к ее губам, вероятно, потому, что поцелуи практиковались в ее стране, и потому, что это казалось ей более чувственным, интимным.
Она как раз находилась в крипте, когда ее внимание привлек запах благовоний, которых не было в ее сундуке, да и вообще он показался ей незнакомым. Она огляделась вокруг, что было довольно глупо, — будто запах мог материализоваться в голубой или золотистый дымок. К такому способу обычно прибегали жрицы Изиды, чтобы привлечь благожелательный взгляд богини-матери.
Вдруг у нее возникла уверенность, что кто-то прячется в темноте галереи, наблюдает за ней, открыв флакончик с благовониями, чтобы обратить на себя внимание.
— Кто там? — спросила она, стараясь, чтобы голос ее звучал твердо.
Быстрым движением она вытащила из ноздрей тампоны из сердцевины бузины. От волны нахлынувшего на нее аромата у нее чуть не закружилась голова. Она пошатнулась. Как и все люди, обладающие сильно развитым обонянием, она была так чувствительна к запахам, что они действовали на нее как слишком крепкое вино, опьяняли ее. Она поднесла руку ко лбу, чтобы остановить головокружение, но успела различить и другие волны: запах грязной шерсти, потной одежды — неприятный запах неряшливого человека, каким мог быть погонщик верблюдов. Контраст был потрясающий и ни с чем не сравнимый. Ануна быстро прошла в темный угол, откуда исходил аромат, но нашла на полу лишь клочок материи. Именно этот обтрепанный, сальный клочок и источал удивительный запах. Ничего не понимая, она подобрала его.
Суеверный страх наполнил ее сердце. Она подумала о Падираме, об Анубисе, намечавшем будущих мертвецов среди спящих. А не указал ли пальцем бог-шакал и на нее? Она всегда чувствовала себя немного виноватой перед египетскими божествами и смутно опасалась, что те однажды рассердятся на нее из-за недостатка ее религиозной почтительности к ним. Она всмотрелась в глубину крипта, почти ожидая появления из тьмы страшного профиля бога мертвых. Непреодолимый ужас заставил ее выбежать на свет. От знойной духоты карьера перехватило дыхание. Падирам посмотрел на нее с глупой улыбкой.
— Ты бежишь в мои объятия? — хихикнул он. — Не надо было выходить из крипта, в тени нам было бы лучше.
— Понюхай вот это! — приказала Ануна, подавая ему тряпку. — Что ты об этом думаешь?
Рассекатель пожал плечами:
— Слишком тонко, почти ничего не чувствуется. Запах вмиг улетучится, мертвым он не подходит.
Ануна вырвала у него из рук материю и ушла, не сказав ни слова. Уже не в первый раз она убеждалась в существовании пропасти между своим обонянием и тем, как воспринимали запахи ее товарищи. Они «почти ничего» не чувствовали, тогда как ее буквально захлестывали запахи, рычащие в ней, как стая голодных гиен. Кто подсматривал за ней в крипте? И что означала эта надушенная тряпица?
Ночь она провела плохо. Было холодно, и ей никак не удавалось уснуть. Одеяла воняли верблюжьей шерстью, и лишь аромат, исходивший от лоскута материи, который она держала в руке, спасал ее от тошноты.
Не выдержав, она в темноте выскользнула из палатки. Часовые стояли на своем посту. Они разожгли огонь в жаровне, спасаясь от ночного холода. Ануна старалась остаться незамеченной. Она не хотела, чтобы ее присутствие в середине карьера было неправильно истолковано несущими службу солдатами. Ветер с пустыни принес ей облегчение и унес в бесконечность верблюжью вонь. Инстинктивно она взглянула на вход в крипт и вздрогнула. Кто-то стоял там и смотрел на нее. Нет, не солдат… Какой-то мужчина в одежде погонщика верблюдов, с лицом, полуприкрытым шарфом из плотной ткани на манер бедуинов. Он старался не выходить из темноты, защищавшей его от глаз часовых, и стоял неподвижно. На нем был тюрбан и широкая накидка из черной шерсти. Несмотря на расстояние, от него исходил все тот же аромат, перемешанный с запахами нечистоты. Ануна спросила себя: каким образом этот незнакомец, который, похоже, ценил приятные запахи, мог выносить вонь, исходившую от его одежды? Было здесь что- то недоступное ее пониманию.
Вдруг мужчина поднял руку, сделав ей знак, и отступил во мрак галереи. Девушка поняла, что он приглашает ее следовать за ним, но не решилась пойти и быстренько юркнула в палатку.
На следующий день, съев кусок хлеба и выпив немного теплого пива, такого густого, что его следовало бы профильтровать через кусок ткани, она задержалась в карьере, помогая своим товарищам в изготовлении первых саркофагов.
На самом же деле, мучимая любопытством, она старалась дождаться момента, когда уже не сможет противиться желанию войти в крипт.
Незадолго до полудня она перестала бороться с собой и направилась к галерее. Как она и предполагала, незнакомец ждал ее, сидя на краю ванны с натроном, в котором плавали трое юношей, чьи тела уже начали покрываться прозрачным панцирем из кристалликов соли.
— Я все думал, решишься ли ты, — проворчал, вставая, незнакомец.
Голос у него был гнусавый, малоприятный для уха. А вот глаза поверх шарфа, скрывающего нижнюю часть лица, были очень красивы.
— Чего ты от меня хочешь? — спросила Ануна. — К чему все эти тайны?
— Ты узнаешь это, пройдя два или три испытания, которые я сейчас тебе предложу, — ответил мужчина. — Я дам тебе понюхать тряпочки, а ты опишешь их запах… Если ты соврешь или ошибешься, я уйду, как и пришел.
— Что это за игра? — нетерпеливо спросила Ануна. — Ты сумасшедший? Ты проник в лагерь, чтобы дать мне понюхать благовония?
— Я не шучу, — сухо произнес мужчина. — Отнесись к моим словам серьезно, твоя жизнь, возможно, зависит от того, что ты мне скажешь. Мне необходимо знать, тот ли ты человек, способности которого мне расписали.
Он вынул из рукава маленький кожаный мешочек и развязал тесемки. Внутри лежал кусочек ткани размером не больше ногтя.
— Нюхай, — приказал он, поднося мешочек к лицу Ануны. — Скажи, что это такое.
