не удалось его добиться мне, и что оба они, и Эрни, и Хауи, наконец-то обретут некий душевный покой.
А тем временем Эрни делал для других пациентов то, что Хауи делал для него: он стал проявлять интерес к их проблемам, а не только к своей собственной. Например, он теперь читал поэзию старой, слепой миссис Уэзерс, которая при каждом прочитанном слове, как восторженная курочка, вскидывала свою белесую головку. Эрни и прежде проводил немало времени с Расселом, в основном в поисках утешения, но теперь он говорил с ним и о всевозможных светских делах, предлагая ему, например, заняться физкультурой.
Эрни проводил сейчас много времени с протом – как, впрочем, и большинство его сотоварищей, – расспрашивая его о планете КА-ПЭКС и других якобы обитаемых областях Вселенной. Похоже, эти беседы необыкновенно повышали настроение больных, или, по крайней мере, так мне об этом докладывали медсестры. Наконец я не выдержал и спросил Эрни прямо в лоб: почему его разговоры с протом так сильно улучшают его настроение? Брови Эрни мгновенно взметнулись вверх, и он, не задумываясь, ответил точь- в-точь то же самое, что ранее заявил мне Чокнутый: «Я надеюсь, что прот, когда будет возвращаться на КА-ПЭКС, возьмет меня с собой!» И тогда я понял, что притягивало его и других пациентов к нашему «пришельцу» – надежда на спасение. И не только спасение в мире ином, но спасение в этой жизни и в сравнительно близком будущем. Я сделал пометку у себя в блокноте поговорить об этом с протом как можно скорее. Одно дело – улучшать настроение больному человеку, и совсем другое – как он, кстати, и сам утверждал, – увлекать его беспочвенными надеждами. Но в последующие несколько дней я не мог ни о чем с ним поговорить. Он исчез!
Как только выяснилось, что прот не явился в воскресенье на обед, его немедленно принялись разыскивать по всему зданию и всей территории, но его и след простыл. Никто не видел, как он уходил из больницы, и ни одна видеокамера не зафиксировала его проход через запертые двери или ворота.
В его комнате не было ничего, что давало бы ключ к разгадке его исчезновения. Как обычно, кровать его была застелена, а письменный стол и комод в полном порядке. И ни клочка бумаги в мусорной корзине.
Никто из пациентов не признавался, что знает, куда он пропал, но никто не казался особенно удивленным его исчезновением. Когда я спросил Чака о проте, он ответил:
– Не волнуйтесь – он вернется.
– Откуда вы это знаете?
– Он взял с собой свои темные очки.
– Какое это имеет отношение к его возвращению?
– Когда он вернется на КА-ПЭКС, они ему не понадобятся.
Несколько дней спустя работник из обслуживающего персонала обнаружил, что некоторые предметы в кладовой были передвинуты. Но прятался там прот или нет, так никто никогда и не узнал.
За первые двадцать семь лет своей жизни Рассел не видел ни одного человека, кроме своих отца и матери. Все его обучение состояло исключительно из чтения Библии – по четыре часа утром и вечером. В доме не было даже радио, и никто никогда не приходил в дом, к которому из-за непролазной грязи нелегко было подъехать и который, к тому же, охранялся доберман-пинчерами. Днем Рассел должен был работать в саду или помогать по дому. И это его уединенное существование продолжалось до тех пор, пока некая решительная сотрудница бюро переписи населения, сама разводившая доберманов, случайно не наткнулась на Рассела – отец его в ту минуту был в хозяйственном магазине, а мать на заднем дворе развешивала мокрое белье. После того как Рассел погнался за изумленной женщиной с криком: «Мария Магдалина, я тебя прощаю!» – работница заявила о нем властям.
Для Рассела психотерапия оказалась совершенно бесполезной, как и метразоловая шоковая терапия. Тем не менее, его вернули родителям. Однако молодой маньяк вскоре сбежал с фермы, и тут же его арестовали как «нарушителя общественного порядка». Его сажали и выпускали из тюрем и больниц до тех пор, пока он не попал в наш институт, где он по сей день и находился.
Ни у Хауи, который был евреем, ни у миссис Арчер («Я епископалианка», – обычно хмыкала она) в Расселе не было никакой нужды. Но так как свита Рассела теперь быстро таяла – лишь Мария да некоторые из ее «вторых я» все еще уделяли ему внимание, – он решил проповедовать Евангелие Хауи и Герцогине, которая теперь время от времени выходила из своей палаты поговорить с протом.
Хауи его просто не замечал, но миссис Арчер… тут была совсем другая история. Будет неуместной шуткой заявить, что он доводил ее до сумасшествия, но именно так оно и было. Чтобы выдержать общение с Расселом, при самых благоприятных обстоятельствах нужно было терпение и еще раз терпение. У Рассела была привычка, проповедуя, лезть вам прямо в лицо и с каждым словом оплевывать вас всего с головы до ног. А когда миссис Арчер удавалось избегнуть его пылких наскоков, она незамедлительно подвергалась оскорблениям Чака, без обиняков заявлявшего ей, что она смердит.
Миссис Арчер, выливавшая на себя в неделю пинту дорогих духов, не только обижалась, но и страшно на него злилась.
– Уж я-то не смердю! – пронзительно выкрикивала она и тут же нервно зажигала сигарету.
– Эта мерзость воняет, – начинал дразнить ее Чак. И миссис Арчер, больше не выдерживая, разражалась слезами. Если я оказывался поблизости, обычно умоляла меня:
– Пожалуйста, разрешите ему вернуться.
– Он не станет брать с собой такую вонючку, как ты. Он возьмет меня! – заявлял Чак.
Но Рассел предостерегал их:
– И тогда явятся лже-Христос и ложные пророки, и покажут они великие чудеса и знамения, и если дать им волю, введут они в заблуждение самого Спасителя!
– Ты тоже смердишь! – напоминал ему Чак.
Во время краткого обеда в столовой для персонала доктор Гольдфарб рассказал мне подробнее о Чаке. Когда-то он был государственным служащим среднего звена в Пентагоне и, обнаружив в своем отделе растраты и коррупцию, доложил об этом. За свои старания он был уволен, и, из практических соображений, ему навсегда был заказан путь в любые корпорации и государственные организации. Одно это могло привести человека к бредовому состоянию, но доконало его другое: после тридцати пяти лет супружества от него ушла жена. «Я был самым счастливым человеком на свете, – бормотал он доктору Гольдфарбу. – И эту зловонную утробу мне приходилось целовать каждый день. Фу! Вонючка!» Но на самом деле он страстно
