— А твое дело сторона, — огрызнулась мать, — тоже, кукла!
Привыкший, видимо, к подобным сценам горбун громко произнес:
— Только без ссор... только без скандалов.
— А тут никто и не скандалит, — обрезала Матрена Силантьевна. — Разливай-ка лучше водку.
— Водка наистрашное зло, — начал горбун, беря бутылку, — страшнее и нет ничего. Но коль скоро я ни себе, ни вам добра не желаю, давайте ее пить. За встречу! — объявил он, поднимая рюмку.
— Языкастый ты больно, — буркнула Матрена Силантьевна, умело опрокинула в рот содержимое рюмки, крякнула по-мужски, рассмеялась: — Так-то лучше! — и принялась за еду.
Водку Трясучкин не пил, а неторопливо сосал. Опорожнив рюмку, он кривил удивленно губы и вопросительно посматривал на нее, как бы спрашивая, что в ней было. Так он поступал после каждой рюмки. Сидевший напротив горбун молча с улыбкой наблюдал за Трясучкиным.
Горбуну на вид можно было дать лет тридцать. Лицо его напоминало лисью морду. Особенно выделялись на нем подвижные глаза и редкая рыжая бородка. После второй рюмки настроение у горбуна поднялось: он разговорился, стал смелее бросать взоры на Варвару Карповну. Он говорил грамотно, к месту вставляя эффектные иностранные словечки — интеллект, каннибал, визави, реванш...
По тому, что он часто употреблял выражения вроде: «Это отнесем в дебет!», «Сальдо сюда, с ним после разберемся», «Получите по аккредитиву», «Подведем баланс», — можно было судить, что по профессии он бухгалтер или экономист.
— Ну, как, разобрал, что пил? — спросил горбун Трясучкина после очередной рюмки.
Тот отрицательно покачал головой.
— А она тебя разобрала? — закатился горбун булькающим смешком.
— Разобрала, — сокрушенно ответил Трясучкин.
— А вы, наверное, пить бросили? — спросила Варвара Карповна горбуна и смерила его презрительным взглядом.
— Почему вы так решили, Варвара Карповна?
— Потому... что на вас новый пиджак, — подчеркивая каждое слово, произнесла Варвара Карповна.
Горбун нахмурился. С шумом проглотив неразжеванный кусок, он неторопливо ответил, что у него, как известно Варваре Карповне, заработок приличный, — хватает вполне и на водку и на костюмы.
— Сроду он пить не бросит! Ни в жисть! — безапелляционно отрубила Матрена Силантьевна и заколыхалась в могучем, раскатистом смехе. От выпитой водки она раскраснелась, распарилась и стала как будто еще больше. Из большого выреза платья у шеи, из-под туго стянутых коротких рукавов вываливалось, точно перестоявшееся тесто, синеватое рыхлое тело.
— Почему? — заинтересовался горбун. Склонив на бок голову и играя вилкой, он ждал ответа от хозяйки.
— Полезна она тебе, на пользу идет, — сказала Трясучкина.
Горбун возразил — наоборот, водка приносит ему большие страдания. Если бы он ее не пил...
— Помолчал бы, — оборвала его Матрена Силантьевна. — Бутылка от водки больше страдает, чем твоя утроба.
Вое рассмеялись, даже Варвара Карповна улыбнулась матери. Хихикнул и сам горбун.
Ожогину Варвара Карповна оказывала особые знаки внимания: подкладывала на его тарелку лучшие куски, заботилась, чтобы рюмка не оставалась пустой, томно заглядывала ему в глаза. Она была уже под хмельком и, напустив на себя грусть, жаловалась Никите Родионовичу, что сердце ее окончательно разбито одним подлецом, что ей очень тяжело.
— Вы не знаете, как хороша я была до войны, — говорила она, закатывая глаза.
Никита Родионович очень внимательно посмотрел на Варвару Карповну, но никаких следов ушедшей красоты не заметил.
— Как вам нравится эта мокрушка? — опросила вдруг Варвара Карповна и бесцеремонно положила руку на шею Никиты Родионовича.
Ожогин почувствовал, как ее пальцы теребят его правое ухо, и в смущении посмотрел на остальных. Он заметил, как Денис Макарович шепнул что-то на ухо Андрею и закусил нижнюю губу, сдерживая смешок. Андрей опустил улыбчивые глаза и с нарочитым усердием занялся куском рыбы.
«Вот попался», — подумал про себя Ожогин и смутился окончательно.
— Вы что же не отвечаете даме? — Варвара Карповна тихо ущипнула Никиту Родионовича.
— Я не пойму, о чем вы спрашиваете, — густо краснея, ответил Ожогин.
Денис Макарович отвернулся и закашлял в кулак. «Как в кино. Сцена из кинокомедии», — мелькнуло в голове Ожогина.
— Я спрашиваю про горбатого...
— Мне трудно судить — я вижу его впервые, — едва нашелся Никита Родионович. Есть он перестал.
Варвара Карповна сидела уже почти на его стуле и жарко дышала прямо в щеку Ожогина.
— Он мой жених. В мужья навязывается, а мне на него глядеть тошно. Вы представляете себе этого субчика в роли моего мужа? — громко вздыхая, говорила Варвара Карповна. — Он — мой хозяин, мой бог, он распоряжается мной, ласкает мое тело... бр-р-р, — и она вся передернулась.
— Может быть, мне лучше пересесть на другое место, не волновать вашего жениха? — пустил пробный шар Ожогин.
— Что вы?!
Ответ, несмотря на весь его лаконизм, и в особенности выразительный взгляд Варвары Карповны дали ясно понять Ожогину, что, во-первых, ни о каком браке с горбуном не может быть и речи и что, во-вторых, он должен оставаться на прежнем месте. Взгляд Варвары Карповны выражал уязвленную женскую гордость, упрек и мольбу одновременно.
К концу обеда Варвара Карповна сказала ему тихо:
— Мне нужен такой муж, как вы! — Она чмокнула его прямо в ухо, отчего в голове у него пошел неприятный перезвон.
«Коварные происки невесты», — как говорил позднее Денис Макарович, — не ускользнули от взора жениха. Горбун сверлил своими бегающими глазками Варвару Карповну и Ожогина.
— Ваше сердце, милый господин, покрылось плесенью, — бросила она горбуну.
Горбун скривился, точно проглотил хину, и отвернулся.
Из второй комнаты раздались звуки патефона. Матрена Силантьевна поставила какой-то немецкий вальс и, появившись в дверях, объявила, хлопнув в ладоши:
— А ну, гости, плясать!
— Пойдемте? — пригласила Варвара Карповна Никиту Родионовича, привстав со стула.
— Не танцую.
— Совсем?
— Совсем.
— Как жаль! Ну, ничего, — успокоила она Ожогина, — со временем я вас выучу. Приличный мужчина, — она улыбнулась, намекая на то, что считает Никиту Родионовича приличным мужчиной, — обязательно должен танцовать. Ах! Как танцует Родэ!..
— А кто это такой?
— Родэ? Вы не знаете?
Ожогин отрицательно покачал головой.
Варвара Карповна рассказала: Родэ — немец, в чине оберлейтенанта, следователь гестапо, пользующийся большим расположением начальника гестапо Гунке. Рассказала она и о том, что с приходом оккупантов была принята на годичные курсы немецкого языка и, окончив их, стала работать переводчицей гестапо.
— Гунке — замечательный человек, — отозвалась она о своем начальнике, — а вот Родэ... Родэ — это...
Опьяневший горбун вдруг расхохотался, услышав знакомую фамилию.
— А разве Родэ для вас не замечательный? — язвительно сказал он, продолжая смеяться.