вас. Поговорим о другом. Все это слишком тягостно! Мне так не хочется омрачать нашу встречу.
Она запрокинула голову, и наши лица соприкоснулись. Нам мешали носы, и, избегая столкновения, мы чмокнули друг друга в губы и оба расхохотались.
— Какие мы неловкие, — сказал я. — Начнем сначала.
На сей раз поцелуй удался, и это было нечто. Месяц назад, вообразив себе подобную сцену, я бы только посмеялся. Я счел бы себя оскорбленным. Теперь я уже не противился. Мне было совершенно безразлично, что я попирал ногами Рувра и, позабыв о мужском достоинстве, вел себя как безответственный мальчишка. Я прислушивался к тому, как во мне клокотала жизнь. Я был первым мужчиной, сжимающим в объятиях первую женщину. Люсиль высвободилась, посмотрела на часы, вскочила со стула.
— Боже мой! Двадцать минут четвертого. Велите мне уйти, Мишель. Иначе у меня недостанет сил.
Я подержал ей зеркальце, пока она приводила в порядок макияж, морща губы и натягивая щеки, как она сделала бы это в спальне в присутствии любовника. Затем уголком носового платка стерла с моего лица следы губной помады.
— Завтра, здесь, — сказал я.
— Постараюсь. Я никогда не могу быть уверена.
Я оглядел комнату, которая имела жалкий вид с ее полками из светлого дерева, столом, купленным на распродаже, и соломенными креслами.
— Какое отвратительное место, — продолжила она. — Но тут мы у себя.
Шутка, не лишенная горечи. Я улыбнулся и вышел вслед за Люсиль.
— Спасибо, Мишель, за такое счастье. Вечером я не спущусь к ужину. Я слишком счастлива. Это заметно?
— Думаю, да!
— Нет, серьезно? Я могу?.. Он ни о чем не догадается?
— Ни о чем. Ступайте с миром… девочка моя.
Она вытянула губы, изображая поцелуй, и поспешила к лифту. Я задержался, чувствуя себя усталым и помятым. К своему удивлению, я пробормотал: «Стоп! Это тебе уже не по летам!»
Я тащился к себе, ковыляя. Я тоже не спущусь к ужину. Мне невмоготу. Я записал ее слова и свои, стараясь ничего не пропустить! Люсиль резко оборвала разговор: «Поговорим о другом». Все прояснилось. Но плевать я хотел на смерть Жонкьера. В счет идет только то, что она меня любит!
В эту ночь мне тоже не сомкнуть глаз. Как прикажете толковать слова Люсиль? Я обнюхиваю их, переворачиваю туда-сюда, как старый недоверчивый лис. Виновна? Невиновна? Никакого способа избавиться от сомнений. Председатель сказал бы: «Предположительно виновна!» Я же говорю: «Оправдана за недостатком улик!»
Далекий звонок. Я услышал бы, как ходит муха, — так напряжены мои нервы. Возможно, председатель вызывает Клеманс. Если, не доведи бог, он заболеет, я лишусь Люсиль и моя жизнь, абсурдная уже сейчас, станет нестерпимой. Вот до чего я докатился. В сущности, сколько бы я ни хорохорился, возможно, я безотчетно так боюсь смерти, что уцепился за первый доступный мне спасательный круг. Это любовь? Вот и хорошо. Почему бы и нет? Я дотянул до того момента ночи, когда каждая мысль ранит. И чувствую себя таким вымотанным, что уже не могу оторваться от писанины. Что сулит мне будущее? Страшно даже загадывать.
Клеманс:
— Утречком вы у меня как огурчик, господин Эрбуаз. Чего не скажешь про этого беднягу — господина Вильбера. Его замучила язва. Зря я ему твержу: «Господин Вильбер, поменьше глотали бы этой дряни, может, и чувствовали бы себя лучше». Но вы же знаете, он упрям как осел и продолжает травить себя лекарствами; что ж, тем хуже для него. Надо сказать, он совсем не в ладах с сыном, если только можно назвать сыном человека, который только и делает, что клянчит у него деньги… Заметьте себе, господин Эрбуаз, в прежние времена старики — не про вас будет сказано, но это сущая правда — были счастливее; тогда не пытались продлить им жизнь всеми правдами и неправдами. Теперь же на этих доходяг и смотреть-то невмоготу.
Когда Клеманс в ударе, лучше ее не прерывать. Но сегодня, признаюсь, ее болтовня надоедает. Я тороплюсь остаться один, чтобы встретиться лицом к лицу с мертвой бесконечностью времени, отделяющей меня от полудня. Состояние безнадежности, в каком я пребывал так долго, было, если взвесить все, не таким уж и тягостным в сравнении с лихорадочным ожиданием, которое меня теперь снедает. Я стараюсь восстановить в памяти: а что я испытывал перед моими свиданиями с Арлеттой? Мне кажется, это несопоставимо. Прежде всего, между нею и мной никто не стоял. Она не была запретным плодом. И потом, я наслаждался чудесным ощущением прочности моего положения. Моя любовь была безмятежной, удобной — полной уверенности в завтрашнем дне. Тогда как с Люсиль…
Я не говорю, что смерть гонится за мной по пятам, но мое время ограниченно. Теперь в моем распоряжении лишь скромный капитал часов, а я их глупо транжирю, впустую болтаюсь в ожидании момента, когда опять сожму ее в объятиях. Едва встретившись, мы вынуждены расстаться, и так повторится завтра, послезавтра… Час оазиса приходится на двадцать три часа пустыни в сутки.
Мой бунт изменил направление, как ветер: он уже вызван не скукой, а нетерпением. Но это все тот же бунт. Я никогда не смирюсь со старостью!
Она пришла. К делу мы даже не приступали, а сидели рядышком и, держась за руки, в основном разговаривали. Первый подарок, какой мы могли преподнести друг другу, — это прошлое. Возможно, мы его чуточку приукрашали, желая поднять цену на такой дар. Один вручал другому свои разочарования и страдания, не без известного, я полагаю, самолюбования, как будто изворотливая судьба не скупилась на испытания, чтобы подольше держать нас в разлуке до наступления конечного триумфа. Любовь — это всегда немного завоевание чаши Грааля, даже когда доблестный рыцарь опирается не на копье, а на инвалидную трость!
Какая радость открывать для себя любимую женщину, слушать, как она говорит, угадывать черты ее характера. Она не утруждает себя, как я, анализами, бесконечными возвратами к себе. Она — натура прямая, энергичная, простая и необузданная. Я — третий мужчина в ее жизни и наилучший! Она уже подумывает о том, как организовать нашу жизнь. Двери этого маленького помещения вскоре придется открыть для посетителей. Мы не сможем особенно долго затягивать регистрацию книг и обустройство библиотеки. Где же найти нам приют для свиданий? Конечно, не в стенах пансиона! Но может быть, в городе? А не смог бы я поискать, скажем, кафе или чайный салон, посещаемый главным образом туристами? «Все, чего я прошу, — говорит она, — это возможности видеться каждый божий день». Она устроит так, чтобы высвободить время. В случае необходимости даст своему церберу снотворное — пусть себе спит.
Я возражаю:
— Он уже и без того принимает таблетки.
— Я удвою дозу, — не задумывается она.
Разумеется, доказывая свою любовь, она перебарщивает. И я пользуюсь моментом внести ясность: нам вовсе ни к чему настораживать ее мужа. Пообещаем друг другу вести себя благоразумно. Пусть он ни о чем даже и не догадывается.
— Какое счастье, — говорит она, — что вашей рассудительности хватает на нас обоих. Пожалуйста, Мишель, поцелуйте меня.
Она заждалась мужских ласк как женщина, которой долгое время пренебрегали. А я?.. Ко мне возвращаются былые эмоции, но за вычетом пыла. Люсиль сохранила гибкое и упругое тело, тонкую талию, за которую я, скромничая, ее обнимаю. Я еще не осмеливаюсь считать Люсиль своей. Мне кажется, обстоятельства диктуют нам соблюдение последовательности. Я еще играю в древнейшую игру и счел бы некоторые безумства неуместными, если бы, дав себе волю, пошел на них не сопротивляясь. Я люблю ее поцелуи, и не только за то, что они меня волнуют, но и за то, что они немного наивны и вверяют ее мне
