Истосковалась я по семейной жизни…
Леонид на минуту оторвался от миски, серьезно поглядел на Ань. ку, сказал с участием:
— Вон Черных, чем не парень?
— Парень-то он хороший, да очень строгий, — ответила Анька. — Не простит он мне…
— Добейся, чтобы простил! От вздоха у Аньки высоко поднялась пышная грудь.
— Ты ешь, ешь, — заговорила она после минуты раздумья, подкладывая Леониду новый кусок хлеба. — Ты давно не гляделся в зеркало? Поглядись! Страшный ты стал: худой, небритый, одни глаза…
— Не причитай! — одернул ее Леонид.
— А дотошный ты, дьявол, просто удивленье меня берет, — заговорила Анька вскоре, увидев, что Леонид закончил завтрак. — Будто ты уже лет сто прожил на белом свете! Ведь вот ты сразу же догадался, что я не зря пришла…
— Что ж молчала так долго? — спросил Леонид, не веря, что у Аньки может быть к нему какое-то важное дело.
— Хотела, чтобы ты сперва позавтракал.
— Стало быть, серьезное дело?
— Ой, Леня, такое серьезное, что и не знаю, с чего начать! — Сунув руку за вырез кофты, Анька вытащила оттуда несколько отдельно свернутых вчетверо телеграфных бланков. — На вот, читай!
Перебирая в руках телеграммы, Леонид с внезапным смутным чувством тревоги осведомился:
— Все от Дерябы?
Кивнув головой, Анька ответила:
— Чуть не каждый день получаю. — Слыхал. А зачем мне даешь?
— А ты читай, читай! Светло ведь. Там ничего особого — все про любовь. — Хвастаешься?
— Какое уж тут хвастовство!
— Но я не пойму, зачем мне читать про вашу любовь? — удивился Леонид. — Подумаешь, роман!
Анька нахмурилась и промолвила недовольным голосом:
— Зря я тебя сейчас похвалила!
— Но что же в них, з этих телеграммах?
— Здесь не его слова, — медленно и строго ответила Анька.
Леонид стиснул в руках бланки и разом прижал их к своей груди.
— Как не его? — крикнул он вдруг сорвавшимся голосом — А чьи же?
— Не знаю чьи, а только не его.
— Ты хочешь сказать, что это не Деряба шлет тебе телеграммы?
— Да.
— Так кто же?
— Не знаю.
— А Деряба? По-твоему, он не в Москве? Где же он?
— Он здесь.
— Где здесь? Где? Где?
— Не кричи ты, дурной! — прикрикнула Анька и оглянулась по сторонам. — Я не знаю где, но я догадываюсь…
— Анька, умница ты! Анька! Анька! — весь горя и дрожа, приглушенно выкрикивал Леонид, хватая Аньку за руки. — А ты знаешь, у меня ведь тоже были такие мысли. Ой, думаю, здесь, здесь он! Да вот все слышу, — получаешь телеграммы. Значит, думаю, ошибся. Ну, Анька, целовать тебя или нет?
— Не надо.
— И ты думаешь, это он… убил Костю?
— Да.
Агрегат Тимофея Репки уже приближался к краю пахоты. Леонид бросился к трактору и, едва Репка остановился, сам рванул дверь кабины.
— Слушай, Тимофей, ты очень устал? Сможешь еще поработать?
Через минуту Леонид шагал на стан так широко, что Анька, стараясь поспеть за ним, то и дело принималась бежать.
Солнце уже скрылось за гребнем высокого метельчатого камыша. Днем над северным побережьем Бакланьего одиноко, с мягким шелестом проносились кряковые селезни, безуспешно разыскивая своих подруг, схоронившихся в дебрях лабз, в своих гнездах, да низко над камышовой глухоманью, ловко планируя, проплывали зоркбглазые болотные луни. И только непоседливые камышевки надоедливо сновали в сухих зарослях вокруг полянки, будто без конца рассматривая Дерябу и Хаярова, которые лежали здесь на изъеденных молью кошмах. А вот теперь, едва завечерело, всюду полезли с лабз на воду покормиться засидевшиеся на яйцах утки: они всюду булькали, плескались, осторожно подавали голоса. Первым поднялся с кошмы Хаяров.
— Пойдем, а? — предложил он Дерябе. — Нам ведь тоже кормиться пора.
— Обождем, — не сразу ответил Деряба; он лежал на кошме навзничь, прикрыв ладонью глаза, должно быть о чем-то мучительно думая.
— Да ведь жрать охота!
— Ну и утроба у тебя! Никак не насытишь!
— Это от безделья, ~ попытался оправдаться Хаяров. — Сидишь, сидишь тут, в этих камышах, как дикая выпь, ну и тянет на жратву… Да и чего мы жрем? Этой их… казахской мазней мне все кишки залепило! Сейчас бы рубануть с кило жирной ветчины — вот бы да!.. Пойдем, шеф, слышишь, уже дымком наносит с берега…
— Не ной ты над ухом! — сердито сказал Деряба и шумно перевернулся на бок, чтобы не встречаться с дружком взглядом.
Некоторое время Хаяров, стиснув скулы, недобро, пожалуй даже с озлоблением, смотрел на согнутую спину Дерябы, потом, шмыгнув носом, презрительно произнес вполголоса:
— Дрейфишь ты, шеф, вот что!
Деряба не вскочил, как можно было ожидать, а лишь едва приметно дрогнул всем телом, а затем начал легонько скрести ногтями поваленный ветром камыш.
— Дальше…
— Дрейфишь, вот и не идешь на берег.
— Дурак ты! Зелень поганая! — заговорил Деряба, вероятно понимая, как опасно ему терять сейчас свой обычный властный тон. — Тебе бы только брюхо набить. А вдруг кто заедет на машине? Не успеешь и тягу дать!
— А ночевать там не боишься?
— Ночью нас не возьмешь. Как залают собаки, мы тут же в камыши — и след простыл…
— Врешь, и ночевать дрейфишь, да деваться некуда! — с внезапной решимостью напрямую отрезал Хаяров; выражение его орлиноносого лица стало особенно хищным. — Я давно вижу: сдала твоя кишка, того и гляди напустишь в штаны! Ненадолго же хватило твоей храбрости! Так чего же мы сидим здесь целых две недели? Чего ждем? Надо же уходить, пока не поздно!
Но даже и такие неслыханно обидные речи Хаярова не сорвали Дерябу с кошмы.
— Много ты понимаешь! — воскликнул он как бы с сожалением, явно избегая задираться с Хаяровым и тем самым обнаруживая свою слабость.
— Ну, хорошо, я согласен, сразу нельзя было уходить, — продолжал Хаяров, веря и не веря своим невеселым наблюдениям над Дерябой. — Нас могли схватить в любом месте, особенно на станции или в поезде… А через неделю, когда все успокоилось, почему не сигануть было отсюда? Молчишь?
— Ох, зелен ты, зелен! — проговорил Деряба и, неожиданно поднявшись, обтер грязными ладонями заросшее густой рыжей щетиной лицо словно продирал заспанные глаза. — Слушай, ты свистун, да мотай на ус! Нам надо было сразу же уходить отсюда…
— Но ты же говорил, что нас поймают!
— Говорил, да позабыл о психологии, — сдержанно, стараясь не уронить своего достоинства,
