признался Деряба. — Психология — мудреная наука. Ну, сам знаешь, кто из нас не ошибается? На ошибках учимся.
— Объясни толком, — угрюмо попросил Хая-ров; с некоторых пор он привык чувствовать себя с Дерябой на равной ноге.
— Маху дали! — ответил Деряба и замялся, почему-то не решаясь сразу открыть перед Хаяровым все карты. — Тут вот какое дело… Сразу-то нас, пожалуй, никто и не искал, вот как я теперь думаю… Подозрение было на этих трех горлопанов из Лебяжьего да на Ваньку Соболя, почему их и взяли. Подозрение было немалое, так зачем же еще кого-то искать? И они не искали… Мы могли тогда легко уйти. А помучились они с этими четырьмя балбесами — и схватились за головы. За кем вины нету, того сразу видно. Иной и сам на себя наболтает, а ему все одно не верят… Вот теперь они и поняли, что мы их направили по ложному следу. Спохватились и шныряют по всей степи. Не хотел тебе пока говорить об этом, да раз уж ты такой храбрый — получай. Соображаешь, как нелегко уходить теперь отсюда? Вот я и думаю.
Откровение Дерябы оглушило Хаярова будто громом. Некоторое время он сидел на кошме, вцепившись в нее руками с таким чувством, словно летел на ней, как на ковре-самолете, но не в облака, а в пропасть. «Влопались! Ой, влопались! Ой, сели! — кричала вся его утробушка. — Вот отчего ему и жратва на ум не идет! Сели! Да как же теперь смыться-то отсюда?»
— Ну, кто из нас сдрейфил? Я или ты? — глядя на Хаярова исподлобья, с ненавистью, хрипловатым голосом спросил его Деряба. — Гляди, какие у тебя со страху-то глаза! Как у филина. Тьфу, свистун поганый! Он еще Дерябу критиковать! Не-ет, тебе еще далеко до Дерябы!.. Я вот все знал, да никакого виду не подавал, а ты? А вот сейчас я тебе, если на то пошло, еще добавлю и тогда посмотрю, какая у тебя, такого храбреца, будет морда! Да знаешь ли ты, свистун, что нам сейчас и носа высунуть отсюда нельзя? Особенно тебе, у тебя он вон какой, хоть целину им подымай… Ты знаешь, как теперь розыск поставлен? Нажал кнопку — и заработала машина. Тут тебе и телеграф и рации… Куда ни сунься — и все к ним в лапы!
— Конечно, я такой-сякой!.. — кое-как собравшись с духом, обидчиво отвечал Хаяров. — Ты наговоришь! А сам ты какой! Хочешь сказать, все-таки храбрый? Так я тебе и поверил! Храбрый, а зачем, скажи, так оброс щетиной? Ты погляди, на кого ты похож? Дикий кабан!
У Дерябы, будто от кислятины, повело в сторону все лицо.
— Эх ты, чадо! — произнес он с презрением, не найдя слов, чтобы в полной мере выразить свое отвращение к ничтожеству Хаярова. — Значит, ты думаешь, что я оброс от трусости? Да просто я больше тебя соображаю!
— Что же мне не сказал? — подозрительно спросил Хаяров. — Я тоже бы на всякий случай не брился… Или сам хочешь скрыться, а я пропадай? Так, да?
— Опять же ты дурак! — не моргнув глазом, ответил Деряба. — Я не брился — у меня на то причина: вон какие угри пошли. А у тебя какая причина? Этот самый… Иманбай, он сразу бы догадался, что обрастаем мы бородами неспроста!
— Иманбай и так косится, — сказал Хаяров. — Сначала-то, конечно, ему понравилось, что мы сбежали с целины… И он всему верил, что говорили. Захотели перед отъездом в Москву поохотиться с недельку на озере — верил; укрываемся, чтобы силком не заставили вернуться на целину — верил… Ну и водочка помогала ему верить, сам знаешь! Сколько было выпито? Все запасы с Черной проточины… А вот теперь, как протрезвел, черный хорь, так и начал коситься. И заметь, как ни придем на ночь, так начинает выспрашивать: где сидели на гусей той ночью, да как заблудились, да, скоро ли в Москву…
— Но я ведь хромой! — напомнил Деряба.
— Тоже не верит!
Солнце еще стояло над горизонтом, а в камышах уже становилось сумеречно. Чуткая тишь окутывала озеро. Далеко слышалось, как под лапкой утки, бредущей своей тропкой к гнезду, с хрустом ломались пересохшие камышины. Где-то в зарослях, не так уж близко, устраивалась на покой некая птичка- невеличка, а все слышно было: и как она перепархивала с места на место и как встряхивала крылышком, расправляя на себе перо… На плёсе, где стояла у края лабзы лодчонка, пригнанная с Черной проточины, на удивленье звучно, будто они кормились поверх воды, чавкали караси.
— И караси жрут, — после длительного молчания со вздохом проговорил Хаяров. — Эх, ухи бы!..
— Сейчас пойдем, — пообещал Деряба.
— Ну, а когда же ты все-таки чего-нибудь надумаешь? — не утерпев, поинтересовался Хаяров. — Уходить-то отсюда совсем надо ведь.
— А вот сегодня и скроемся.
— Нет, это точно, шеф? Точно? Дай слово! — Ставлю печать.
— Но как скроемся? На крыльях? По небу?
— Не плохо бы!.. — серьезно добавил Деряба. — Но раз нет крыльев, улизнем и по земле… — Ему и теперь не хотелось до конца быть откровенным с Хаяровым, но, увидев, с какими глазами слушает его растерявшийся дружок, он презрительно усмехнулся и решил все же поведать о своем плане. — Вот этот самый Иманбай и поможет нам скрыться… Не веришь? Да если я захочу, он нас, хитрая животина, за пазухой куда надо унесет! Понял? У него есть знакомые люди в Казахстане — отправит туда, а ведь Казахстан — другая республика. Здесь нас ищут, а там и знать о нас не знают! Когда еще дойдут туда розыски! Они пойдут через Москву да Алма-Ату. Вон какой крюк! Мы еще у казахов можем жить да поживать!
Но этот план почему;то не успокоил Хаярова.
— А если Иманбай не поведет?
— Заставлю!
Хаяров опустил голову и надолго задумался. Вновь и вновь вспомнилась ему та страшная ночь, когда горела степь, и последние минуты Кости Зарницына. Невмоготу и вспоминать, что пережито той ночью, а вот не выходит из головы, да и только! Никуда-то, видно, не денешься от неотвязных и жутких воспоминаний. Немало пережито все по той же милости Дерябы и за последние две недели, на озере Бакланьем. А что ждет впереди? Вряд ли Иманбай согласится добром вести их в Казахстан сегодняшней ночью. А начни принуждать — недолго до беды. Окончательно разобравшись, с кем свела его судьба, старик может выкинуть что угодно: судя по всему, у него горячий, несносный характер. Конечно, Иманбай страдает оттого, что ему пришлось покинуть халупу, совсем недавно сложенную своими руками, покинуть хорошие пастбища. Он обижен до последней степени. Он зол на всех, кто мешает ему жить привычной жизнью и пасти коней в степи. Но из тех разговоров, что велись с Иманбаем за две недели, все же совершенно ясно: старик не захочет их спасать, догадавшись, что они убийцы. Дела складывались так плохо, что Хаяров готов был поменяться жизнью с любой земной тварью, лишь бы не жить в страхе.
— Втравил ты меня!.. — со злобным стоном, чуть не плача, бросил он вдруг в сторону Дерябы, как это случалось уже не однажды за эти две недели воровской жизни. — Ведь когда шли, давал же ты слово: только попугаем… Помнишь? Сколько я просил тебя: не бесись, не лезь с ножом!
— Замолчи, зануда, давно уже все сказано! — прорычал Деряба в бешенстве. — Ты же своими глазами видел, как все вышло! Он же узнал меня!
— А ты не рычи на меня! Не бросайся! — прокричал Хаяров, вновь стараясь показать свою независимость. — Ишь ты, разрычался! Ты вот лучше скажи-ка: убил ты человека, а что доказал? Кто испугался-то? Как ветром сдуло отсюда бригаду, да? Сдуло? Эх ты, пророк! Как работала, так и работает! Ну, что на это скажешь? Есть на свете патриотизм или нет?
— Ты что, тоже идейным стал?
— Да уж лучше, чем мокрым делом…
— Замолчи, гад, а то глотку вырву! — заорал Деряба, вскакивая со сжатыми кулаками; похудевшее, бородатое лицо его горело, а глаза побелели от злобы. — Я его спасаю, гада, а он на меня? Ты долго будешь? Молчишь? Вот так-то, лучше: прикуси себе, зануда, язык! И помалкивай…
Вышли они на берег, когда скрылось солнце.
Ужинали в землянухе, на полу, перед очагом, в котором дотлевала аленькая кизячья зола. Деряба ел неохотно и, как только Иманбай, сидевший у застолья, помолился, сказал ему, чтобы он дал двух коней и сам проводил их до станции. Поймав удивленный взгляд Хаярова, Деряба как бы пояснил:
