детские годы, воскресил забытые чувства. Никакие слова не могли бы сделать того, что сделало предложение Багрянова назвать Петрована сыном тракторной бригады, — лица у всех внезапно стали суровыми и темными, будто от тучи, проходящей над Заячьим колком, повеяло пороховой гарью.
— Ну что ж, друзья, начнем? — спросил Леонид, вполне успокоенный настроением своей бригады. — Последнее наше собрание было накануне выхода в Лебяжье, тогда мы только мечтали о такой вот жизни в степи, — напомнил он и обвел рукой стан. — Сколько же это прошло? Десять дней?
— А воды утекло много, — сказал кто-то из круга.
— Весна, половодье, — с улыбкой пошутил Леонид и продолжал: — Все вы, друзья, помните, как на последнем собрании мы взяли обязательство вспахать и засеять весной тысячу двести гектаров целины, а потом поднять еще тысячу восемьсот — под пар. Обязательство большое, особенно для весны…
— Все помним, — сказал Костя Зарницын.
— Теперь мы остались без самого мощного трактора, — продолжал Леонид. — Когда его вытащат— неизвестно. Вряд ли скоро… Как же нам теперь быть? Как нам выполнить свое обязательство? Оно ведь даже в газете опубликовано…
Немалых усилий стоило Леониду выговорить все это ровным, сдержанным голосом: воспоминания о затопленном тракторе всегда вызывали у него приступы бессильной ярости. Но, закончив свое слово и вроде бы истратив все силы на то, чтобы сдержать себя, Леонид внезапно побледнел и, не желая того, опустился на скамью. Несколько секунд он торопливо и, казалось, испуганно обтирал платком лоб…
В это время из тучи, закрывшей весь небосвод над Заячьим колком, упало на стол несколько крупных капель дождя.
— Устанавливает норму высева, — пошутил Соболь при общем молчании.
— Вот сейчас как даст узкорядным! — тут же припугнул Костя Зарницын. — Кратковременно, до вечера!
— Дождя не будет, — возразил Черных.
— Товарищ бригадир, можно? — спросил Григорий Холмогоров, приподнимаясь, и на его добром, но невеселом, сером лице на секунду сузились холодноватые глаза. — О беде все мы тут думали. Как не думать! И нас, признаться, вот так же прошибало потом! А что тут придумать можно? У нас пять тракторов… Будем давать на каждый сверх нормы по два гектара — вот и выйдет, что наш «отец» вроде и не сидит в Черной проточине, а вместе со всеми в борозде! Вот и все мое слово!
— Не испытали броду, а полезли в воду, — неожиданно пробурчал себе под нос всегда задумчивый и скрытый Виталий Белорецкий, удивив бригаду не тем, что сказал, а тем, что заговорил о деле.
— О чем это ты? — медленно обернувшись, спросил его Холмогоров.
— Погнались за модой!
— Совсем непонятно!
— Я говорю, еще не пробовали, как работать на целине, а уже дали обязательство, — нервно и, к удивлению всех, не очень вежливо заговорил Белорецкий. — У нас везде такая мода: непременно дай слово, что, перекроешь нормы! Если работаешь и знаешь дело — пожалуйста, давай! А тут совсем другой случай. Дали обязательство, когда еще и в глаза-то целины не видели! Нечего сказать, отчудили! Нормы не берутся с потолка, а устанавливаются знающими людьми, на основе опыта. А мы вон что: без всякой пробы, а уже взялись перекрыть нормы! Разве это серьезно? Ну ладно, мы по глупости взяли обязательство, а зачем же писать о нас в газете? Зачем поощрять глупых? Вот начнем пахать, тогда видно будет, может и норму не вытянешь! Здесь ведь все-таки целина!
Случай был и впрямь необычный, а потому кто-то из ребят тут же поддержал Белорецкого:
— Все может быть! Норма тоже немалая.
— Уж лучше, конечно, без хвастовства.
— Лежать и так не будем! Только начать! Почему-то внутренне не соглашаясь с Белорецким, Костя Зарницын между тем ради озорства немедленно не только поддержал его, но и постарался сгустить краски.
— Погодите, еще хватим здесь горя! — сказал он, весело подмигивая. — Эту целину сроду здесь не пахали! Вот здесь, около колка, она еще не очень крепкая, а поди-ка подальше — на ней куртины этого… карагайника… Там засадишь плуг — наплачешься!
— Что ж ты ехал сюда, такой слезливый? — стреляя в Костю вороненым глазом, с издевкой спросил его Ванька Соболь. — Сидел бы на печке в Москве!
— Во, опять! — не очень обидясь, воскликнул Костя Зарницын. — На, грызи меня, хищный зверь! И запомни: я наплачусь в борозде, а трактор, как ты, не брошу, будь покоен!
— Может, и не бросишь, а какой от тебя будет толк, если распустишь нюни в борозде? — продолжая издевательски усмехаться, проговорил Соболь. — Задел лемехом за куст карагай-ника — и в слезы, да?
— Глядите на него! — пожав плечами, обратился Костя к бригаде; при этом его ресницы затрепетали, как на ветру, и голубые девичьи глаза расширились от удивления.
— На меня чего глядеть! — невозмутимо отозвался Ванька Соболь. — Я не собираюсь рыдать в борозде…
— Тьфу, смола! Что ты ко мне все липнешь?
— А ты хуже смолы ко всем липнешь!
— Это к кому же я липну? — закричал окончательно разобиженный Костя.
— Не кричи — кровь пойдет носом! — У тебя скорее брызнет!
— А ну, попробуй, московская тля!
Не успел растерявшийся на минуту Багрянов спохватиться, как перепалка была уже в разгаре. Пришлось прикрикнуть, чтобы положить конец ссоре.
— Да вы что, в сардом деле? — заговорил он затем сердито и укоризненно, поднявшись у стола. — Очумели? Это еще что за грызня? На стыдно?
— Третий день грызутся, — сказал Корней Черных.
— Что они тут не поделили?
— Черт их знает! Видно, такое, что не делится.
Леонид осторожно, будто невзначай, провел глазами по группе девушек и увидел, что одна из незнакомых ему сибирячек, появившихся в бригаде во время его болезни, с приятным лицом в редких, милых веснушках, освещенном тревожным светом темных очей, рдеет в кругу подруг, точно маков цвет. «Понятно, — сказал про себя Леонид и согласился: — Да, это не делится…» Потом Леонид около минуты держал под уничтожающим взглядом то Соболя, то Костю, невольно гадая, кому из этих двух парней отдает свое сердце сибирская красавица. В этот момент при тягостном молчании всей бригады на стол упало еще несколько отборных, тяжелых капель дождя.
— Все равно! — жестко выговорил Леонид, слегка опуская взгляд. — Чтобы в последний раз! Если пойдет зуб за зуб — не жди хорошего. А у нас впереди такие дела… Кто еще хочет говорить? Товарищ Краюшка, кажется, ты хотел?
Все понялд, что Краюшка поддержит сейчас своего земляка и друга Григория Холмогорова.
— Удивляюсь я, и когда это Белорецкий поумнел? — начал он быстренько высоким тенорком. — Он говорит, что мы по глупости взяли обязательство, а о нас написали в газете… Выходит, он с тех пор поумнел и разобрался, что бригада зря дала слово, а мы так и остались недоумками? Ничего подобного мы в своем были уме, когда давали слово! Зна-а-ем мы разные нормы! Где их ни устанавливают — им один конец! Долго не держатся. А нормы на целине, думаешь, заколдованы? Не молись на них — и дело пойдет! Вот почему трактористы, у которых есть опыт, взяли тогда повышенное обязательство, а остальные поддержали их — тоже не побоялись целины. А совсем, братец, не по глупости! Ты лучше разберись-ка, Виталий, может, тебе нормы показались большими только вот здесь уже, в степи?
— Не я один сказал, что и норму-то, может, не вытянешь, — возразил Белорецкий. — Тут многие говорили.
— Стой, дружище, меня не впутывай! — на сей раз очень серьезно заговорил Костя Зарницын. — И ты не понимаешь шуток? Это чепуха, конечно, никто не будет плакать в борозде!
— Ну и на план молиться нечего! — неожиданно разгорячась, закричал Белорецкий и сорвался со своего места; его худощавое лицо нервно передергивалось, а ноздри раздувались, точно от жары. — Кто-то дал план засеять тысячу двести гектаров, даже не зная, какая у нас бригада, какие в ней люди, и это уже
