голос Молоха чаще всего раздается подобно мощному реву. Представляется, однако, что чрезвычайно трудно отличить одно от другого, в особенности в наше время.
Это время, когда устранение этического наполняет весь мир в какой-то карикатурной форме. Конечно, и прежде мир был постоянно наполнен имитациями абсолютного, снова и снова из темноты раздавалось обращенное к человеку требование принести Исаака в жертву, и здесь действительно только сам отдельный человек мог решать, что имеется в виду под Исааком. Но во все прежние времена случалось и то, что в сердце человеческое проникали иногда бледные, иногда яркие образы абсолютного, все вместе неверные — и все-таки истинные, мимолетные, как сновидения, — и все-таки удостоверенные в вечности. Каким бы недостаточным ни было это присутствие, все равно стоило любому человеку, поскольку конкретность присутствия жила в его душе, к нему обратиться, — и опасность поддаться обманчивости голоса ему больше не грозила. Все переменилось с тех пор, как были произнесены слова Ницше 'Бог мертв!', т. е., вообще говоря, с тех пор, как стала отмирать сила образности человеческого сердца — с тех пор, как духовный взор более не улавливает явления абсолютного. Ложные абсолюты властвуют над душой, которая более не в состоянии обратить их в бегство посредством истинного образа. Повсюду, на всем протяжении человеческого мира, на Востоке и на Западе, слева и справа, они без помех пронизывают слой этического и требуют от тебя 'жертвы'. Снова и снова, когда я вопрошаю благородные юные души: 'Почему ты жертвуешь самым своим драгоценнейшим, подлинностью своей личности?' — мне отвечают: 'Именно это, эта тягчайшая жертва, должна быть принесена для…' — неважно, для чего, — 'для достижения равенства', 'для достижения свободы' или для чего там еще. И они доверчиво приносят жертвы: в царстве Молоха лгут искренние и пытают милосердные, чистосердечно полагая, что братоубийство проложит путь к братству! Кажется, не существует избавления от этого наиболее злостного из всех идолопоклонств.
От него не существует избавления, пока в человеке не пробудится новая совесть, которая призовет его удержаться во всей первозданной силе души от смешения условного с безусловным, пронзить взглядом видимость и ее изобличить. Необходимо вновь и вновь проникать неподкупным и испытующим взглядом в ложную абсолютность, пока не обнаружится ее граница, ее ограниченность. Возможно, сегодня не осталось другого пути, чтобы вернуть силу зрению, способному воспринимать никогда не исчезающее явление абсолютного.
Бог и человеческий дух
В этой книге рассматриваются взаимоотношения религии и философии на материале духовной истории человечества. При этом исследуется роль философии позднего периода в том, что Бог и всякая вообще абсолютность были лишены реальности.
Если философии противопоставляется здесь религия, то под этой последней подразумевается не обширная совокупность высказываний, представлений и мероприятий, которую обычно обозначают этим термином и которой человек подчас жаждет сильнее, чем Бога, а само удержание Бога. Это не следует понимать как сохранение образа, в виде которого человек представляет себе Бога, или как сохранение веры, в виде которой оформилось отношение человека к Богу, но понимать это следует как сохранение сущего Бога. Земля не сохраняет свое представление (если оно у нее есть) о Солнце, как и о своей с ним связи: она удерживается за само Солнце.
В противоположность понимаемой так религии философия рассматривается здесь как процесс, ведущий от раннего самоопределения рефлексии к ее теперешнему кризису, процесс, последней стадией которого является мысленная утрата Бога.
Процесс этот начинается с того, что человек более не удовлетворяется, как это было до философии, тем, чтобы представлять себе живого Бога (к которому прежде обращались лишь с криком отчаяния или восхищения, так что крик этот тем самым становился первым именем Бога) в виде Нечто, вещи среди вещей, существа среди существ, в виде Оно.
Начало философствования означает, что это Нечто из предмета воображения, желания и чувства превращается в что-то понятийно постижимое, в мысленный объект, как бы его ни называли: 'речью' (логосом), поскольку всем и повсюду приходилось слышать, как он говорит и отвечает, вообще обращается к людям, или 'беспредельным' (апейроном), потому что он уже перешагнул через всякий предел, который ему пытались поставить, просто 'сущим' или как-нибудь еще. Если живое представление о Боге не укладывается в эту понятийную картину, его либо, обычно в весьма неточной форме, терпят рядом с этой последней, — как нечто в конечном итоге ей тождественное или по крайней мере от нее зависящее, — либо в качестве низкосортного заменителя отдают на потребу неспособным к умственной деятельности людям.
В процессе философствования человеческий дух все в большей степени склоняется к тому, чтобы объединить это свое представление об абсолютном в качестве объекта адекватного мышления с самим собой, человеческим духом. Идея, которая поначалу рассматривается как предмет умозрения, становится с развитием этого процесса в конце концов потенцией самого мыслящего ее духа, которая в нем обретает свою актуальность; субъект, который представлялся приданным бытию, чтобы сослужить ему службу созерцания, заявляет, что он сам породил и продолжает порождать бытие. Пока, наконец, все нам противостоящее, все, что нас окружает, и все, что нами овладевает, все равноправные с нами экзистенции не растворяются в свободно парящей субъективности.
Следующий шаг ведет к уже хорошо нам известной стадии, которая сама себя воспринимает в качестве последней и играет этой своей окончательностью: человеческий дух, который приписал себе господство над своими произведениями, в понятийном смысле уничтожает абсолютность и абсолютное. Он еще может себе воображать, что сам он, дух, все-таки сохраняется в качестве основы всех вещей и чекана всех ценностей; на самом же деле с утратой абсолютности вообще он изничтожил и собственную абсолютность. Дух больше не может существовать как самостоятельная сущность; остается лишь называемый этим именем продукт человеческих индивидуумов, которые содержат дух, выделяют его, как слизь или мочу, и 'отдают' его в час своей наиреальнейшей агонии, если он у них не оказывается 'замутненным' еще до того.
На этой стадии впервые происходит мысленная утрата Бога, поскольку здесь впервые философия обрубает себе руки, с помощью которых она могла его ухватить и удержать.
Однако аналогичный процесс происходит также и с другой стороны, в развитии самой религии (в общепринятом широком смысле слова).
Начиная с самой седой древности действительности отношения веры, положению человека пред ликом божественного, пониманию событий в мире как беседы угрожает стремление овладеть вышними силами. Вместо того чтобы понимать события как призывы, которые к нему обращены, человек желает требовать сам, без обязанности выслушивать. 'Я располагаю силой, — говорит человек, — которую я заклинаю'. В многоразличных формах мы сталкиваемся с этим повсюду, — там, где человек только отправляет обряды без того, чтобы обратиться к Ты, чтобы на деле ощутить себя в его присутствии.
Другая псевдорелигиозная противоположность отношения веры, не столь элементарно действенная, как заклинание, но наделенная зрелой силой разума, — это разоблачение. Здесь человек претендует на то, что он в состоянии отдернуть завесу, которая отделяет явное, явленное от тайного, и выставить на обозрение божественные тайны. 'Я, — говорит человек, — сведущ в неизвестном, и пускай все об этом знают'. Мнимобожественное Оно, с которым маг обращается, словно техник со своей динамо-машиной, гностик просто обнажает вместе со всей его божественной начинкой. Не одни только 'теософии' со своими соседками являются его, гностика, наследницами: во многих теологиях также за жестом истолкования проглядывает жест разоблачения.
В разнообразной форме мы обнаруживаем это замещение отношения Я — Ты на Я — Оно в той новой философии религии, которая старается 'спасти' религию; причем все в большей степени на передний план в этом отношении выходит 'Я' в качестве 'субъекта' 'религиозного чувства', извлекающего пользу из прагматического решения вопроса веры (Glaubensentschlusses) и тому подобного.
Однако много важнее всего этого проникающий в самую сердцевину религиозной жизни процесс, который можно обозначить как субъективацию веры. Сущность его в наиболее наглядной форме может быть
