порядок у акациров, поэтому Аттила теперь имел дело исключительно с преданными и покорными вождями и ему не приходилось слишком часто прибегать к крайним мерам. Аттила предусмотрительно расширил полномочия действительно лояльных по отношению к империи вождей и выделил им необходимые воинские контингента для поддержания порядка. Он не поставил над ними короля, хотя и предполагал сделать это в будущем, а просто распорядился, чтобы высокие чины кавказо-каспийского региона империи не только поддерживали постоянные контакты с дунайским двором, но и регулярно сносились с королем Эллаком и по необходимости прибегали к его советам.
Восстановив дисциплину на востоке, Аттила провел несколько экспедиций против враждебных северных народов. Он оставил Бледу в хорошо укрепленном городе на берегу Дуная, который впоследствии получит его имя. Некоторые исследователи полагали, что с течением времени имя города и короля было искажено и превратилось в Буду, но современные венгерские специалисты опровергают эту гипотезу, утверждая, что Буда — средневековая фамилия и что имя без суффикса часто становилось в Венгрии географическим названием.
Бледа, впрочем, не смог обеспечить твердый порядок. Он не только не был способен командовать войсками, но и управлять страной. Во главе армии встали Онегез и Орест, а Скотта и Эсла приняли у них функции центрального управления.
Славяне и тевтоны были повсеместно разбиты, и гуннские войска вышли к Балтике. Весь европейский север между верхним течением Рейна, Эльбой и Скандинавией представлял собой конгломерат колоний и «провинций» империи под управлением императорских наместников. Империя гуннов размерами территории теперь превосходила Римскую империю.
А Бледа тем временем обжирался и пьянствовал, изредка прогуливаясь шатающейся походкой по улицам своего города, который рос и процветал. Когда ему надоедало сидеть дома, он, если был в состоянии забраться на коня, выезжал на охоту. Возвращаясь из своих героических походов, Аттила и его командиры навестили Бледу, а затем отправились в столицу, оставив его в своем городе. Спустя несколько дней он, как всегда пьяный, переоценив собственные силы, отправился на охоту и там случайно погиб.
Тотчас в Риме и Равенне заговорили об убийстве. Утверждали, будто Аттила не мог примириться с тем, что в его отсутствие брат набрал силу, и устранил его. Ходили даже слухи, что Аттила прикончил его собственной рукой.
Римские императоры не считали за грех убивать родных и близких, но осуждали других за подобные поступки. Вероятно, они по-разному смотрели на преступления, совершенные «цивилизованными» людьми и варварами. К тому же эти слухи, переросшие в молву, могли вызвать волнение в окружении Аттилы, среди его союзников, епископов и наиболее «продвинутых» подданных.
В Гуннии, естественно, говорили исключительно о несчастном случае. Бледа удостоился пышных похорон, а к его вдове относились по-прежнему уважительно, и впоследствии она продолжала устраивать официальные приемы.
Несмотря на многочисленность сторонников противоположного мнения, включая Марселя Бриона и Амедея Тьерри, предположение об убийстве не имеет под собой оснований. Законченный кретин Бледа ничем не стеснял брата, он никогда не сумел бы организовать успешный заговор, даже если бы и захотел; Бледу вполне устраивала его праздная жизнь, и он не испытывал ни малейшей радости, когда ему изредка доверяли второстепенные поручения; от него не было ни вреда, ни пользы. Аттила не смещал брата хотя бы потому, что тот и не состоял на службе.
Возможно, императору недоставало религиозного освящения его власти, что обеспечило бы почитание со стороны его подданных и уважение во всем мире. Высшие Силы, в которые он не верил, уладили это дело, призвав на помощь скифов.
Скифы — древний народ со славной историей, гордившиеся тем, что по велению богов вышли из вод Иаксарта — Сырдарьи — и заселили берега Аральского моря. Оттуда они двинулись на запад и, переправившись через Каспийское море, столкнулись с киммерийцами, пришедшими из Крыма и прочно обосновавшимися на Северном Кавказе. Киммерийцы преградили скифам путь на запад.
Тогда предводитель скифов Марак приказал вырыть глубокую яму в степи у слияния Волги и Дона, к юго-западу от Астрахани, и, выхватив свой золотой меч, воткнул его рукояткой в землю на дне ямы, велев своим воинам засыпать ее так, чтобы виднелось только острие. Марак заявил, что выполняет волю богов: ему было знамение, и теперь его меч сам является божеством и символизирует неуязвимость и власть. Ни один скиф не может теперь повернуть вспять, иначе он уклонится от божественного предначертания. Так вперед же!
Скифы вытеснили киммерийцев с Кавказа и взяли в плен их царя, разбили медов, пришедших на помощь киммерийцам, нанеся их царю Киаксару одно из немногих в его жизни поражений, дошли до границ Египта, где царь Псамметих I откупился от них дарами. Позднее в войне с азиатскими скифами погиб Кир, Дарий был разгромлен при попытке вторгнуться в земли европейских скифов, и даже полководцы Александра Македонского потерпели поражение от скифов, захвативших Бактрию — между Амударьей и Гиндукушем — и северо-западную Индию. Только Митридат Великий сумел подчинить себе несколько скифских племен. Заря христианства ознаменовалась закатом скифов. Азиатские скифы смешались со славянами, тогда как их европейские сородичи растворились в массе сарматов, заселивших пространства между Доном и Днестром. Сарматы были покорены гуннами, и их император Аттила не без исторических оснований провозгласил себя преемником скифских царей.
В 439 или 440 году гуннский пастух пас стада в степи, километрах в трехстах от устья Дона. Он заметил, что одна телка хромает: на ее ноге был глубокий порез. Пастух перевязал рану и захотел выяснить, как же покалечилось животное. Он пошел по кровавому следу и увидел кончик меча, торчавший из земли. Пастух откопал золотой меч Марака. Он не мог не узнать его, так как скифский меч прочно вошел в легенды всех степных народов, и даже римляне верили в существование, как они называли его, «меча Марса». Пастух показал находку гуннским старейшинам, и те оказали ему великую честь доставить меч в сопровождении пышного эскорта императору Аттиле.
Аттила был не верующим, но суеверным человеком. Какой знак судьбы! Какое подтверждение его императорского достоинства, его славы и непобедимости! В течение многих недель меч был выставлен на всеобщее обозрение, и тысячи гуннов и союзников приходили полюбоваться на него. Новость быстро распространилась по всему свету, и послы Гуннии немало этому способствовали. Поздравления приходили отовсюду, даже хионг-ну и Китай, даже Равенна и Константинополь не остались безучастны.
На поздравления император гуннов отвечал посольствами и дарами. Эдекон отбыл в Китай, увозя в дар просвещенным китайцам греческие и латинские манускрипты, захваченные у римлян и бургундов. Император Поднебесной империи удостоил Аттилу, Эдекона и всех прочих его приближенных самых почетных знаков отличия, которыми только мог наградить чужеземцев. Онегез выехал в Равенну с резными пластинами слоновой кости для Галлы Плацидии — которой Аттила оказывал особое расположение — и с серебряным шлемом и богато украшенными поясами для Аэция. К византийскому императору также был послан легат, но без подарков. У Аттилы были на то свои причины.
Встречался ли он к тому времени с Гонорией, дочерью Констанция III и Галлы Плацидии? Маловероятно: принцесса родилась в Равенне в 417 году, и нет оснований предположить, что Аттила посещал римский двор в последующие годы.
Прелюбопытное создание эта Гонория, самый своенравный ребенок, какого только можно себе представить; она ненавидела своего брата Валентиниана — будущего императора Валентиниана III — и завидовала ему, совершенно не слушалась матери. Впрочем, она была образованна, любила искусства и исторические книги и при этом отличалась кокетством. Гонория очень рано познала — все предосторожности Плацидии оказались тщетными — разврат. Репутация молодой девушки стала почти несовместимой с порядочным браком. Ей пришлось познакомиться с монастырской кельей в Равенне и жить под строгим надзором при константинопольском дворе, но она бежала — и снова гордо появилась на глаза; Валентиниан III пригрозил было заточением в крепость и изгнанием, но убоялся еще большего скандала.
В двадцать три года она пообещала образумиться, если ее выдадут замуж за иностранного принца. В Равенне мало беспокоились о том, какие осложнения незамедлительно возникли бы в отношениях со двором того иностранного принца. Но ей не ответили, и она не образумилась.
