Вест-Блю, и почувствовала угрызения совести.
– Они, должно быть, искали тебя, Искорка. Я наверняка искал бы, если бы был твоим… – Даг резко оборвал себя на последнем слове – каким бы оно ни было. Он даже словно пожевал его и проглотил, неуверенный в том, каково оно на вкус.
Фаун смущенно пробормотала:
– Ну, не знаю… Может быть, если бы я теперь вернулась, Идиот Санни подумал бы, что я все выдумала. Чтобы поймать его – ради его идиотской фермы.
– Тебе так важно, что он подумал бы? По крайней мере по сравнению с тем, что думают твои родные?
Плечи Фаун поникли.
– Когда-то мне это было очень важно. Он казался мне… замечательным. Красивым… – Теперь, оглядываясь назад, Фаун считала его лицо круглым и невыразительным, а глаза тусклыми. – Высоким… – На самом-то деле он коротышка, решила Фаун. Он был одного роста с ее братьями, это верно… только и они едва доходили бы Дагу до подбородка. – У него хороший конь. – По крайней мере так Фаун считала, пока не увидела длинноногих скакунов дозорных. Санни хвастался своим конем, заставляя его ходить боком и взбрыкивать, чтобы показать: на такого резвого коня рискнет сесть только мастер… Дозорные же ездили с таким спокойным умением, что даже не возникало мысли поинтересоваться тем, как им это удается. – Знаешь, странно. Чем дальше я от него оказываюсь, тем больше он… вроде как съеживается.
Даг спокойно улыбнулся.
– Он не съеживается. Это ты растешь, Искорка. Я видел подобное у молодых дозорных. Иногда они взрослеют очень быстро, попав в беду, когда выбор один: или обрести силу, или пойти ко дну. Потом, конечно, приходится приспосабливаться, имей в виду – как если бы ты вырос за год на восемь дюймов и вся одежда стала мала.
Пример, решила Фаун, не взялся с потолка.
– Этого-то я и хотела. Стать взрослой, стать настоящей – любой ценой.
– У тебя получилось, – задумчиво протянул Даг. – Кружным путем.
– Да, – прошептала Фаун, и тут наконец плотину прорвало, и у нее вырвалось: – Как же это больно…
– Да, – просто сказал Даг, обнял ее за плечи и крепко прижал к себе: Фаун не плакала до сих пор, но теперь слезы хлынули потоком.
Даг смотрел на макушку Фаун – ничего другого он и не мог увидеть, поскольку, разрыдавшись, Фаун прижалась лицом к его груди. Даже теперь она старалась сдержать всхлипывания, так что ее всю трясло от усилий. Мнение Дага о том, что Дар Фаун нуждается в такой разрядке, подтвердилось; если бы ему пришлось объяснить это словами, он сказал бы, что трещины в ауре Фаун перестали казаться ему такими зловеще темными, когда ее печаль нашла выход, но Даг не был уверен, что девушка его поймет. Печаль и гнев… Ее душа пострадала сильнее, и случилось это задолго до того, как Злой уничтожил ее ребенка.
Инстинкт говорил Дагу, что надо дать Фаун выплакаться, но потом беспокойство вернулось: Фаун снова схватилась за живот, боль возвратилась.
– Ш-ш, – прошептал Даг, обнимая ее одной рукой, – не делай себе хуже. Не нагреть тебе снова кирпич?
Фаун подняла заплаканное лицо, бледное и припухшее там, где его не украшали синяки.
– Нет, – пробормотала она, все еще цепляясь за рукав Дага. – Мне слишком жарко.
– Хорошо.
Фаун откинулась к стене, ее дыхание постепенно выровнялось, но боль не отступила.
Даг размышлял о том, было ли бегство Фаун из дома столь возмутительно жестоким в отношении ее родных, как это ему казалось, или все-таки были еще какие-то обстоятельства, о которых он не знал. Сам-то он происходил из народа, традицией которого было постоянно присматривать друг за другом – и за супружескими парами, и за членами отрядов, и за дружескими компаниями – эта сеть охватывала всех.
«Уж я-то точно стал бы тебя искать, Искорка, если бы был твоим…» Язык Дага снова запутался между двумя возможностями, каждая из которых смущала его по-своему, – «отцом» или «возлюбленным».
«Прекрати! Ты не то и не другое, старый дозорный».
Но ведь сейчас он был единственным человеком рядом с Фаун. Так что…
Даг приблизил губы к уху девушки, скрытому черными кудрями, и прошептал:
– Подумай о чем-нибудь замечательном, но бесполезном.
Фаун подняла голову и растерянно шмыгнула носом.
– Что?
– В мире полно бессмысленных вещей, и не все они горести. Я по себе знаю: иногда помогает вспомнить о какой-нибудь из глупостей другого рода. Каждый знает, что существует свет, даже если оказался в непроглядных потемках. Подумай о чем-нибудь… – он не сразу нашел слова, которые годились бы для Фаун, – о чем-нибудь, что все считают глупостью, а ты уверена, что это замечательно.
Фаун молчала так долго, что он уже начал колебаться – придумать ли другое объяснение или вовсе отказаться от этой… смешной на самом-то деле попытки, но потом пробормотала:
– Молочай.
– М-м? – Даг снова обнял Фаун за плечи, чтобы она не сочла это возражением.
– Молочай. Это просто сорняк, и мы постоянно выпалываем его в саду и огороде, но мне кажется, что цветы его пахнут лучше, чем те плетистые розы, за которыми так ухаживает моя тетушка. Лучше, чем сирень… Никто не считает его цветы красивыми, а ведь, если присмотреться, они хороши – розовенькие звездочки. Ажурные, как листики дикой моркови. А уж запах… я им надышаться не могла. – Фаун разогнулась, забыв о боли, поглощенная воспоминанием. – Осенью у молочая вырастают стручки, сморщенные и уродливые, но если их разломить, вылетают прелестные шелковинки. В стручках живут молочайные жучки. Они не паразиты – не кусаются, ничего не едят, кроме семян молочая. У них яркие оранжевые крылышки с черной каемкой и блестящие черные лапки. Они щекочутся, когда ползают по руке… Я их держала в коробке, собирала для них семена молочая, поила с влажной тряпочки… – Губы Фаун снова сжались. – Пока один из моих братьев не опрокинул коробку, и мама заставила меня выбросить жуков. Тогда уже наступила зима.
– М-м… – Что ж, уловка сработала, но история Фаун закончилась… Тем не менее тело Фаун уже не было так напряжено, ее перестало трясти.
Неожиданно девушка сказала:
– Твоя очередь.
– А?
Фаун решительно ткнула Дага пальцем в грудь.
– Я рассказала тебе о бесполезной вещи, теперь расскажи ты.
– Что ж, это справедливо, – пришлось согласиться Дагу. – Только я не могу придумать… – Но тут его осенило. Ох… Несколько секунд он молчал. – Я уж много лет не вспоминал об этом… Есть одно место, куда мы отправлялись – да и теперь ездим – каждое лето и осень. Это лагерь, который называется Ореховое озеро, милях в ста пятидесяти на север отсюда. Мы там собираем орехи, ягоды бузины, корни водяной лилии – основное, что идет для приготовления наших… Это одновременно и уборка урожая, и посев – мы, Стражи Озера, тоже ведь своего рода крестьяне, Искорка. В общем, много работы в воде, но и весело тоже, если ты ребенок и любишь плавать. Может, я как-нибудь покажу… так или иначе, мне было лет восемь или девять, и меня послали на плоскодонке собирать ягоды бузины по берегу и на островах. Я уж не помню, почему в тот день я отправился один. Почва там глинистая, и вода в Ореховом озере обычно мутная и темная, но в тех протоках, где никто не бывает, удивительно чистая.
Я мог видеть дно, ясно, как в кристалле, которые делают в Глассфордже. Водоросли колыхались и обвивали друг друга, как зеленые перья. А на поверхности плавали плоские листья лилий – не той разновидности, корни которой мы употребляем в пищу. Не посаженные специально, бесполезные, они просто росли там с незапамятных времен, когда, может быть, еще и Стражи Озера не появились. Листья были темно-зеленые, с красными краями и красными жилками, а цветы только что раскрылись и плавали на воде, как… как белые звезды, с прозрачными лепестками, похожими на стрекозиные крылышки, и словно
