— Только не задавай вопросов, — сказал Митенька.
Они сели втроем на переднем сиденье, выпили — Князь отказался — и тронулись.
Митенька не мог удержаться — ему хотелось говорить и говорить. Он говорил о Данте, о своем предке, который заколотил Рай четырехгранным гвоздем, о случайностях и взаимовыручке, об опыте горя и опыте зла, о красоте, которую нужно спасать, а сама она спасти никого не в силах, о своем амулете — чертовом пальце, который он всегда носил в кармане, о том, что надо делать то, что надо, а после этого уйти в тень, ничем не гордясь, но и не склонив головы… потом он вспомнил о лопате, которую, черт возьми, забыли взять, уронил голову на грудь и отключился…
Через полчаса Князь остановил джип в лесу, растолкал Митеньку, и они вытащили свернутый ковер из машины.
Митенька еле держался на ногах, его мутило.
Дафа сказала, что ей плохо от этого чертова рома, что ей надо пописать, и, нетвердо ступая, скрылась в темноте.
Князь допил ром из горлышка, обмотал бутылку своим белым шарфом и попросил Митеньку наклониться, а когда Митенька нагнул голову и, не удержав равновесия, пьяно шагнул вперед, Князь ударил его бутылкой по голове. Сунул шарф в карман, отшвырнул бутылку и крикнул:
— Ты где там, эй?
Дафа не ответила.
Князь усмехнулся и двинулся на запах.
Митенька очнулся от холода. Его трясло. Он поднес руку к голове — волосы были липкими от крови. Перевернулся на живот и пополз в кусты. Лег на бок. Его вырвало. Глубоко и часто дыша, прислушался. Эти звуки… Попытался встать, но не получилось. Мочевой пузырь вздулся. Митенька кое-как расстегнул брюки и помочился, лежа на боку. Опустился на руки и снова пополз на четвереньках. Остановился на краю маленькой поляны среди черных кустов, тяжело дыша и раскачиваясь из стороны в сторону и стараясь не сводить взгляда с Князя и Дафы.
Она стояла согнувшись и упершись руками в ствол поваленного дерева, а Князь держал ее за талию сзади и резко двигался взад-вперед, с шумом выдыхая. Дафа стонала и вскрикивала.
Наконец Князь громко замычал, навалился на Дафу и упал вместе с нею набок. Ноги его рывком согнулись. Оба замерли.
Прошла минута.
Митенька стоял на четвереньках в кустах, раскачиваясь из стороны в сторону. Он старался держать голову повыше. Стоило ему опустить голову, как сильная боль ударяла в затылок и виски, а к горлу подкатывала тошнота.
Князь встал, застегнул брюки, огляделся и двинулся назад, к машине.
Дафа лежала на боку, лежала молча.
Митенька ждал, раскачиваясь из стороны в сторону. Он услышал звук стартера, скрежет рычага, хруст веток под колесами. Шум машины стал затихать. Стих.
Митенька стоял на четвереньках, раскачиваясь из стороны в сторону.
Дафа поднялась. Скользнула, упала на колено, но тотчас вскочила. Ее лицо было в тени. Она села на поваленное дерево и закурила.
Митенька глубоко вздохнул и пополз к ней. Он старался держать голову повыше. Ему было очень плохо. Болела голова, боль отдавала в виски, сердце уперлось острым углом в кость, тошнота плескалась в груди. Он дышал прерывисто, с трудом.
Дафа встала, бросила окурок, широко расставила ноги и принялась подтягивать чулки.
Митенька подполз к ней, с трудом сел и увидел, что чулки в грязи. Туфли в грязи, чулки в грязи. Он отвел взгляд, стал искать по карманам сигареты. Вдруг всхлипнул.
Дафа выпрямилась.
Митенька попытался поднять голову, чтобы увидеть ее лицо, но не смог. Он видел только ее ноги. Стройные ноги в красивых грязных чулках. Ему хотелось коснуться этих ног, но он не стал этого делать. У него болела голова, резало глаза, хотелось блевать, спать, да, больше всего ему сейчас хотелось забиться в угол, лечь, закрыть голову руками и заснуть, провалиться во тьму. Его трясло от боли и холода, рана на голове саднила и мерзла.
Дафа переступила с ноги на ногу, и Митенька снова попытался поднять голову, но ему это опять не удалось, и тут Дафа его ударила. Она ударила его ногой в бок, а когда он повалился кулем на землю, стала бить по чему придется — по голове, по плечам, по ребрам. Она шумно сопела и била его, била и била. Она была рослой и сильной, у нее были мускулистые ноги, и она била Митеньку по ребрам, по голове, по плечам. А потом так же неожиданно перестала бить.
Он услышал ее удаляющиеся шаги, поднялся на четвереньки, попытался встать на ноги — и это ему вдруг удалось. Его качнуло, но он устоял. Выставив перед собой руку, он двинулся через кусты к тому месту, где лежала мать, завернутая в ковер.
Без лопаты ему пришлось нелегко. Сгоряча он начала копать яму руками, но почти сразу порезал палец и сорвал ноготь. Не помогли ни палка, ни кусок кирпича. Дело пошло, только когда в руках у него оказалась консервная банка. Он копал с остервенением, безостановочно, не обращая внимания ни на змей, ни на ящериц, ни на жаб, ни на этих, остроголовых и клюворылых, которые наблюдали за ним из-за деревьев.
К утру он выкопал довольно глубокую яму, столкнул в нее ковер, закидал землей. Нужно было что-то сказать, но язык не слушался, обожженный стыдом, и он промолчал.
До похорон он успел принять душ, выпить чаю и выдернуть гвоздь из третьего тома «Божественной комедии». С этим гвоздем ему пришлось повозиться. Ржавое железо, казалось, срослось с бумагой. Наконец Митенька встал обеими ногами на книгу и выдернул гвоздь при помощи клещей, вырвав при этом толстый клок бумаги. В третьем томе — точно посередине — образовалась дыра. Митенька не стал открывать книгу — он и так знал, чем она заканчивается.
На похоронах Митенька держался так, словно сделан был из горя и камня. Из крематория они сразу отправились в ресторан «Собака Павлова», где уже был накрыт поминальный стол. В толпе он заметил Князя, который стоял у стены под руку с матерью. Князь то и дело бросал вопросительные взгляды на Митеньку, но подойти не решался. Издали за ним наблюдала Дафа. Когда Князь, что-то сказав матери на ухо, вышел из ресторана, Дафа двинулась за ним — с запекшимися губами, словно ослепшая, готовая на все. Митенька подошел к окну и увидел, как они пересекают площадь, взявшись за руки.
После поминок Гавана забрала в крематории урну с прахом.
— Почем потянула? — спросила она у Брата Февраля, отвечавшего за кремацию.
— Четыре, — ответил Брат Февраль. — С походом.
Пепел и овечью шерсть в Чудове по старинке меряли в фунтах.
Гавана удовлетворенно кивнула: «Хорошая душа и весит хорошо» и отдала Брату Февралю две бутылки водки и пакет с бутербродами.
По дороге домой она подсчитывала вслух затраты на похороны и повторяла, что сжигать выгоднее, — выходит вдвое дешевле, чем закапывать. Митенька слушал ее молча.
Дома Гавана наклеила на урну фотографию дочери и убрала в узкий шкафчик, стоявший в углу гостиной. В таких шкафчиках жители городка хранили урны с прахом родных и близких. После этого она откупорила бутылку и включила телевизор.
Митенька посидел в своей комнате, потом прилег с книжкой, но не спалось и не читалось.
За стеной Гавана вдруг заорала во весь голос:
