каждый день считаю. И пока это так, Бога - нет.
- Скотина ты, - сказал Бздо, покупавший в соседней лавке мясо.
Он схватил полувзрезанного поросенка и изо всей силы надел тушу на Федину голову. Дал пинка и заорал:
- Вот теперь иди и считай. - В кармане его явственно щелкнул револьверный курок. - И не дай тебе Бог ошибиться.
Крюк попытался снять тушу с головы, но Бздо уж если что делал, да с силой, то уж и делал: тушу снять не удалось.
- Считаю! - прорычал Бздо. - Раз!
На третьем шаге Крюк упал и потерял сознание. А возникшим из ниоткуда милиционерам Бздо показал спрятанный в кармане старенький арифмометр, щелкавший не хуже кольта, после чего вдруг взял их всех троих за плечи и сказал:
- Сейчас он вам платит и сосиской бесплатной кормит. А потом, когда вы ему и за говно нужны не будете? Что будет? Я знаю, что будет. У него для каждого из вас на такой случай по кактусу припасено. Хороши? Как раз от дырки до дырки. Верхние иголки у вас из носу торчать будут!
И отшвырнув милиционеров, ушел с базара, стреляя задницей так, что торговлю в этот день пришлось закрыть. Давным-давно доктор Жерех подсчитал, что если в среднем за сутки корова испускает около 280 литров газов, то разъяренный Бздо мог с одного раза чуть не тыщу запузырить. Вот и запузырил.
Однако спустя неделю или две Крюк встретился в коридоре Африки со Штопом и спросил:
- А чего ты тогда хотел-то, чудила?
- Чтоб ты убил меня, Федя, - шепотом ответил Штоп. - Либо крюком, либо так, камушком. Чтоб тихо и без свидетелей. Жизнь моя... Да что жизнь моя! Можешь помочь или нет? Ведь тебе все равно - сто одиннадцать шагов. А?
Лицо Крюка потемнело.
- Значит, никого лучше меня на эту роль найти не мог? Нет? Значит, раз я собак... - Он схватился рукой за грудь. - Все, хватит. Лучше я не буду, а на Пристипоме женюсь. И соврал я тебе, дурак синеглазый: от конторы до подъезда не сто одиннадцать шагов.
Штоп удивился.
- А сколько ж?
- Не знаю, - хмуро ответил Крюк. - Дурак я, что ли, шаги эти считать. Да и Богу, есть он или нету его, наплевать на мои шаги, на меня и на все остальное. Дай пройти. Если он Бог, он как-то по-своему считает. А как кому же известно? Никому. Я в Афганистане сапером был, дело свое знал - до миллиметра, а Бог вон что - руку мне оторвал к чертям собачьим. После Афгана другой Бог - правительство или государство наше - ох и попил у меня кровушки. Семью потерял, а пенсию дали - на два раза покашлять. Сколько я говна нахлебался, пока хоть чего-то добился - сам, этой рукой да этим крюком, даже рассказывать не буду. Однажды оглянулся я и вдруг понял: а нету ничего и никого, кроме меня. Ни Бога, ни, извини, России. И может, еще настанет время, когда они спросят, захочу ли я считать их своими - или свиней пошлю пасти!..
Штоп отшатнулся.
Ничего у него не получалось, хотя он много раз пробовал одним махом покончить с собой. Даже придумал систему смерти. А ведь сколько недель провел в библиотеке, сколько месяцев отрабатывал этот трюк, сколько книжек по актерскому мастерству и прочей человеческой механике перечитал, и все впустую. Боялся только одного: при очередном уличном обыске обнаружат пистолет, который он позаимствовал из запасов Гаваны. Ничего другого не боялся. Добравшись до Москвы, он устраивался на лавочке по другую сторону площади, напротив памятника Пушкину, и наблюдал за людьми, выбегавшими из перехода, быстро пересекавшими короткое пространство, за которым наблюдал бронзовый поэт, и спускались вниз, в следующий переход. Как ни странно, безоглядно бежавших было мало. А нужны-то были ему именно они. Люди, мчавшиеся вперед, занятые своими мыслями и в течение нескольких мгновений машинально, по инерции готовые выполнить навязанное им действие, прежде чем придут в себя, очухаются и пошлют тебя к чертям собачьим. Несколько раз он ставил на таких заполошных людях опыты. Выскакивал ему навстречу, как черт из коробочки, молча тянулся за сигаретой, и тот вдруг начинал хлопать себя по карманам, пока не просыпался: 'Извините, нету спичек... Господи, да я же бросил еще в январе! Двадцать первого!'. И - дальше. Другому такому же сумасшедшему сунул в руки куклу с белым бантиком и попросил передать Марине, у которой сегодня понятно что, но сам он быть не может, поэтому... Отмахнувшись, прохожий хватал куклу и мчался дальше - хитрый, о, хитрющий Штоп следовал за ним, - и тот вдруг останавливался ни с того ни с сего, тупо смотрел на куклу (что это? какая Марина? почему?) и, швырнув ее в мусорный ящик, продолжал свой бег. Именно такие - такого рода то есть люди и были ему нужны. Иногда он прогуливался по площади, тайком подогревая себя коньячком и листая газеты, которые обычно прихватывал с собой по пути в Москву. Человек с газетой не привлекает внимания бдительных милиционеров. Иногда ему даже приходила в голову мысль о каком-нибудь вконец спившемся забулдыге, который после поллитры выстрелит ему из пистолета в затылок на каком-нибудь захламленном дворе. И ищи такого - не досвищешься. Но эту идею Штоп отбрасывал: по прямой линии хорошо только капусту сажать, как говаривал старина Стерн. Он же мечтал - слово неподходящее, и черт бы его, - мечтал-таки о некоем произведении искусства, в создании которого участвовали бы несколько человек, которые даже и не догадались бы в конце концов о сотворенном ими шедевре. Le Chef-d'ouvre inconnu. Штоп увлекся этой идеей, то и дело принимался набрасывать план действа на бумаге, но сюжет тотчас обрастал деталями, оттенками, репликами, и вообще взывал к вниманию почтеннейшей публики, тогда как в его случае речь шла об изысканной анонимности. Ну должен же был он хоть раз в жизни наказать себя за стремление поставить свою бессмысленную личность в центр бессмысленного мира и, как кафкианский 'голодмейстер', демонстрировать то, что по-русски делается тайком, в баньке с пауками. Почти каждую неделю он приходил на Пушку с пачкой газет под мышкой и пистолетом за поясом, покупал бутылку пива и, включив маленький радиоприемник, грезил наяву, странным образом умудряясь слушать обрывки радиопередач, схватывать газетные заметки, потягивать пиво, даже прогуливаться, поглядывая на другую сторону площади и сверяя движение людей с секундомером. Чудо случилось, и случилось именно здесь, и никакого прямого отношения выдуманно-правдивые события к нему не имели. Услыхав по радио о расстреле братьев Лодзинских на кольцевой автодороге, он напрягся, точнее сказать, его что-то напрягло. Вот оно. Он расстегнул летнюю куртку, сунув пистолет подальше за брючный ремень и проверив предохранитель, и стал ждать. Муравей полз. Он считал вздохи, голубей, прохожих и то и дело бросал взгляд на никчемный секундомер. Машинально выпив пиво, он заскочил за киоск и до дна опростал фляжку с коньяком. Бросился к скамейке, боясь пропустить миг, тот самый миг, и Бог смилостивился над ним: он увидел человека, который был ему нужен. Вне всякого сомнения, это был он. Никаких признаков волнения, чуть убыстренная походка. Задержался у банкомата, но уже через минуту стал спускаться в подземный переход. Штоп встал со скамейки и прогулочным шагом достиг выхода из перехода на другой, на своей стороне площади. Как только он в несколько прыжков выскочил наружу, Штоп уже не сомневался: это - он. И побежал по тротуару, стараясь ни на миг не выпускать из виду этого сухощавого мужчину, торопливо спешившего по Тверской мимо гостиницы 'Минск'. Впереди их ждал переход. Он должен был его опередить. Сбросив куртку, он выхватил пистолет (в двадцать пятый раз проверив предохранитель), на который в подземной полутьме никто не обратил внимания, и прыжками одолел эти дурацкие ступеньки навстречу ему - он стремительно приближался. У него и мысли не возникало, сработает ли физиологическая механика, на которую он так рассчитывал, - он не сбавлял ходу, Штоп тоже - Штоп буквально налетел на него, держа пистолет за ствол, и всунул ему рукоять в правую руку, которая машинально сжалась, грохнул выстрел, и Штоп полетел куда-то вбок, еще один выстрел, но он уже ничего не чувствовал - ударившись головой о ступеньку, он потерял сознание. И только в отделении скорой помощи института Склифосовского он понял, что, продумав все мелочи и вымолив у Бога чудо, он забыл об одной важной детали - о ней напомнил дежурный врач во время утреннего обхода: 'Вам повезло, что у вас сердце справа'. Как у всех Бохов. Радовался, конечно, подлюжина, что остался жив...
Он долго не возвращался домой, чтобы не вызывать вопросов у знакомых, особенно - у Гаваны, которая, конечно, все сразу бы поняла. В конце концов вернулся - и вот опять. Опять не так, не на то нажал, не за то дернул. Уж на что Крюк, и тот увернулся.
- Странно, - усмехнулась Гавана, когда они остановились передохнуть на лестнице в Голубиной башне. - Если верить Кафке, - а почему ему не верить- то? - европейцы стремятся в замок, в баню, в укрытие, боятся - и стремятся. А мы - вон из замка, да подальше. В Индию.
Она оперлась рукой на Ивана, и они стали подниматься выше.
Отдышавшись на верхней площадке, она осмотрела в бинокль горизонт. Дома, деревья, кладбище, река, самогонные паровозы, заброшенное здание вокзала с крышей в форме китайской пагоды, готовый к отправлению на Хайдарабад паровоз с прицепленными цистернами и пассажирскими вагонами.
- Для меня небось люкс оборудовали, - усмехнулась она. - Диван рытого бархата. Мохнатые зайцы по стойке смирно с канделябрами в руках. Много- много зайцев. Или медвежьи чучела со стеклянными глазами.
Протянула бинокль Ивану.
- Так что мы хотели увидеть-то? Чего ради перлись сюда?
Бох посмотрел в быстро темнеющее небо и вдруг, согнув ногу в колене, замер. Рядом поставил другую ногу. Он висел в воздухе.
- Ступенька, - сказал он. - Сколько их - не знаю. Ньютон свечение видел...
- Уси-пуси, - усмехнулась старуха, снимая домашние туфли с надписью на стельках Rose of Harem. - Слыхала я эту байку насчет свечения, поднимающегося ровно на высоту свергнутого креста. - Встала рядом с Иваном. - И ведь даже не шелохнется. Сколько их?
- Не знаю.
Первым поднимался он, за ним - она.
Воздух словно застыл.
- Больше нету, - прошептал он. - Тридцать восемь.
- Ну?
Он безотрывно смотрел в бинокль.
Гавана легонько толкнула его в бок.
Он отдал ей бинокль.
- Я не знаю, что это, - сказал он. - Назови сама.
- Чар-Минар, - сказала она. - Мекка-Месджид. И это... эти зверюшки...
- Хайдарабад, - сказал он. - Все прекрасные рассветы и закаты, розы и мечты! Уси-пуси.
Она схватила его за плечо.
- Но ведь ты же не поедешь, правда?
- Пойдем вниз. Держись крепче.
- Не знаю, как про это и рассказывать всем этим людям, - вдруг проговорила Гавана, когда они одолели путь вниз. - Ведь засмеют.
- Нашла чего бояться! - усмехнулся Бох. - Да вся наша жизнь такая, что если кому о ней рассказать, - на смех подымут. А тут - подумаешь! Совершенная любовь не боится смеха. Или как там?
Гавана раскурила сигару, подозрительно долго кашляя.
