— На Атке тоже колхоз?
— Нет. Атка на Колымской трассе стоит. Слыхал про такую?
— Конечно, слышал…
Николка увидел под нарами картонную коробку с сухарями. Вот уже два года вдоволь не евший хлеба, он обрадованно схватил коробку и понес ее.
— Ты зачем чужой хлеб взял? — испуганно воскликнул Кодарчан, и брови его поползли к переносью.
— Да это же не хлеб, Кодарчан, это сухари, это объедки, вон смотри, даже плесенью некоторые покрылись.
— Все равно нельзя чужой хлеб забирать, — упрямо возразил Кодарчан.
— Но это же объедки! — сердито ответил Николка. — Их бросили, они никому не нужны…
— Зачем говоришь так? Неправильно говоришь, — не унимался Кодарчан. — Этот хлеб люди оставили. Придет человек голодный сюда: сухари были — сухарей нету! Человек с голоду пропадет, ругать будет хозяина, почему спичек не оставил, почему еды не оставил?
Николка смутился. Вот ведь какой невзрачной стороной все повернулось: думал, что берет негодные сухари, оказалось — ворует, и не просто ворует, но может лишить кого-нибудь жизни. И в самом деле: придет в это жилище умирающий с голоду человек и не найдет в нем ни огня, ни пищи — это ли не преступление? Как же раньше не пришла ему в голову эта простая человеческая мысль? Ужель и правда Николка такой неисправимый подлец и эгоист и нет ему прощения?
Он поставил коробку на нары и, виновато опустив голову, переминался с ноги на ногу. Внезапно его осенила мысль.
— Кодарчан! Давай мы эти сухари все-таки возьмем, а взамен оставим кусок бараньего мяса — это же лучше, чем сухари.
— Однако так можно… — после некоторого раздумья неуверенно сказал Кодарчан.
— Так я принесу мясо? — обрадовался Николка.
— Я сам принесу, — сказал Кодарчан.
Вскоре он принес и положил на печь, чтобы не достали мыши, заднюю ногу барана и сверх этого — кетовую юколу, коробочек спичек и горсть соли в тряпичном узелочке. Посмотрев на все это оценивающим взглядом, Кодарчан удовлетворенно сказал:
— Теперь, однако, можешь забирать сухари…
…За весь первый день охотники не встретили на Буюндинском перевале ни единого беличьего следочка, но зато весь снег вдоль и поперек был перетоптан заячьими следами и тропами, на которых то и дело виднелись парные отпечатки сильных когтистых росомашьих лап.
«Ничего, — утешал себя Николка, — может, белка на перевале не держится, но вот спустимся в долину…»
Близились сумерки, пора было ставить палатку, но вокруг не было ни одной сухой лиственницы для дров. Наконец выбрали подходящее место, распрягли оленей.
После захода солнца мороз и вовсе озверел, он яростно и жгуче дышал в лицо, деревенели пальцы на ногах, деревенели колени, защищенные меховыми надколенниками, — в такой мороз не посидишь!
Николка торопливо развязал переднюю нарту, выдернул топор и бегом взбежал в молодой листвяк — в первую очередь надо нарубить жердей для палатки. Вот деревце — отличная жердь! Николка изо всех сил ударил топором по дереву, и в тот же миг ветки дерева вместе с кухтой, точно стеклянные, осыпались ему на голову. Но не это обескуражило Николку: он недоуменно смотрел на лезвие топора, в котором от удара образовалась большая щербатина, а на деревце между тем виднелась лишь неглубокая зарубка.
— Так рубить нельзя — топор сломаешь, — сказал Кодарчан, и с этими словами, подойдя к другому деревцу, легонько ударил по нему своим топором с той и другой стороны, затем, взявшись за ствол деревца двумя руками, поднатужившись, сломил его и начал также осторожно обламывать ветки и складывать их на снег, продолжая объяснять: — Когда печку затопим, ветки тихонько в палатку занесем, оттают ветки, тогда стелить будем. Сейчас нельзя шибко стучать по веткам, как лапша будут они крошиться. Тут совсем другая, очень суровая зима, шестьдесят градусов мороза бывает!
К ночи мороз усилился. Докрасна раскаленная печь не могла полностью согреть небольшую двухместную палатку — по углам тускло мерцал иней.
Кодарчан полулежал на свернутом кукуле, закинув руки за голову, о чем-то сосредоточенно думал. Николка грыз сухари, писал дневник, изредка, поднимая голову, прислушивался — ровно и торопливо, как в маленьком паровозике, гудело в печке пламя, а за тонким брезентом палатки звонко щелкали от мороза деревья, глухо ухали наледи и то и дело раздавались частые шуршащие удары — это ездовые олени в километре от палатки копытили ягель.
Четыре дня спускались охотники по Буюнде, надеясь отыскать скопление белки, но кругом были только заячьи и росомашьи следы. На четвертый день даже Николке стало ясно, что на Буюнде белки нет и надо немедленно возвращаться в Ямскую пойму. К этому понуждал и мороз — плевок застывал на лету, воздух при сильном вдохе обжигал гортань и легкие, а при выдохе вырывался изо рта тугой струйкой, громко шуршал, как сухая бумага, и тотчас же, конденсируясь, осыпался инеем на снег. Плотный белый туман клубился над наледями. Укрытая снежной нависью, тайга казалась неживой, ненастоящей, навечно остекленевшей.
Обратный путь за перевал к оставленным продуктам по промерзшему нартовому следу отнял всего четыре дня.
Еще издали, подходя к дюхче, охотники увидели, что нижние ветки лиственницы, к которым были подвешены продукты, пусты. «Наверно, веревки оборвались», — подумал Николка, но тут же, заметив впереди свежий росомаший след, заподозрил другое… Росомахи, учуяв склад, без труда взобрались на дерево, перегрызли веревки и все, что было, растаскали в разные стороны, закопали в снег, попрятали в бесчисленные снежные норы. Напрасно пытались охотники что-либо отыскать — от двух бараньих туш отыскались только одна обглоданная голова да ворох изодранной в лохмотья шкуры. Все остальное: полмешка муки, сливочное масло, двадцать пачек сахару, почти весь запас чая, кое-что из вещей и даже парафиновые свечи — исчезло либо было тут же, под деревом, тщательно перемешано со снегом, с шерстью.
— У-ух! Какой росомаха зверь поганый! — горестно воскликнул, увидев все это, Кодарчан. — Как жить-то дальше будем? Белки нет, чая нет, совсем плохо…
— Ничего, Кодарчан, как-нибудь проживем. Давай кочевать в низовья, сохатого убьем; там соболя много, будем соболя ловить.
— Хорошо говоришь, — согласно кивнул охотник. — Надо кочевать на Старую Гаданджу. — И, еще раз обведя горестным взглядом истоптанный росомахами снег, сердито заключил: — Однако чего стоять напрасно? Кочевать давай!
В низовьях Ямы белки тоже не оказалось, но зато всюду встречались соболиные следы.
— Добудем сохатого, станем соболя гонять, — объявил Кодарчан.
Два дня Николка растаскивал и раскладывал по путику сохатиные потроха и сбой. Некоторые куски окровавленного мяса, прежде чем оставить, он долго тащил за собой на веревке волоком, умышленно оставлял на волоке крошки жира, спекшейся крови или легкого.
Еще два дня тщательно очищал он от заводской смазки капканы, орудуя щипцами и напильником, подгонял их так, чтобы в настороженном положении тарелочка была бы горизонтально на сантиметр выше дужек, — все по инструкции. Если пружина плохо скользила по дужкам, он подпиливал заусенцы. Потом он налил воду в таз, накрошил в нее стланиковой хвои, сложил туда же капканы и, тщательно прокипятив их, прикрепил к ним заранее подготовленные стальные тросики.
Убивший за эти два дня четырнадцать белок и одного соболя Кодарчан молча наблюдал за Николкиными действиями, неодобрительно покачивая головой.
«Ничего, ничего, — мысленно спорил с ним Николка. — Много ты по такому глубокому снегу соболей не нагоняешь, это тебе не осеннее время. В книжке как сказано: охота на соболя гоном продуктивна только по малоснежью в первой декаде зимы. По мел-ко-сне-жью! Вот!»
