расставляя ноги, пошел вперед, приминая рыхлый снег. Он шел легко и быстро, собаки не поспевали за ним, и он то и дело ласково подзывал вожака упряжки.
«И куда они все едут и едут? — раздраженно думал Николка. — Собак измучили, сами измучились, заночевали бы здесь».
Только в сумерках остановили каюры упряжки. У подножия крутолобой невысокой сопки, в густом молодом лиственничном лесу, на чьей-то старой стоянке быстро поставили палатку.
«Вот как хорошо! — мысленно радовался Николка. — Не надо жерди рубить, и даже чурки под печку готовые».
Но когда Шумков откопал под снегом небольшую поленницу дров, Николка посмотрел на каюров с восторгом: «И как это они смогли найти в такой большой тайге такую маленькую стоянку?»
Перед сном он спросил у Шумкова:
— Василий, как по-эвенски сказать «здравствуй»?
— «Здравствуй»? Здравствуй… по-нашему будет: би хатра бый.
Николка запомнил эти слова и решил по прибытии в становище оленеводов так и здороваться с пастухами.
Утром упряжки выехали на подмерзшие оленьи следы. Это была настоящая оленья дорога шириною метров в десять — тысячи оленьих копыт утрамбовали снег, мороз сковал его, и он стал плотным и звенящим. Поверх оленьих следов Николка заметил два лыжных следа. «Наверно, это пастухи гнали стадо», — догадался он.
Выскочив на твердый снег, собаки, нетерпеливо повизгивая, помчались галопом. При такой скорости легко можно было расшибиться о дерево. Гэрбэча, сунув остол между копыльев, с большим трудом притормаживал. Но вскоре собаки устали и перешли на рысь. Гэрбэча выдернул остол и, кивнув на оленью дорогу, сказал:
— Эта оленья шахма. Тут пастухи ночевку делали. Скоро будем догонять пастухов.
Но догнали пастухов не скоро. Оленья шахма все тянулась и тянулась, то расширяясь, то сужаясь, и казалось, что не будет ей ни конца ни края.
Только на следующий день, уже при лунном свете, шахма под полозьями отмякла; рыхло зашуршало — значит, прошли олени совсем недавно — мороз не успел сковать их следы.
Первыми жилье почуяли собаки, они вдруг рванули и, не обращая внимания на предостерегающие крики каюров, помчались галопом. Николка едва успевал убирать ноги от пролетавших мимо лиственниц. Гэрбэча изо всех сил тормозил остолом, предусмотрительно сложив ноги перед собой на нарту.
Николка представлял себе стоянку пастухов из нескольких конусообразных юрт, поэтому был удивлен и раздосадован, увидев всего лишь две обычные брезентовые палатки.
Мохнатые оленегонные лайки встретили гостей добродушным лаем, предусмотрительно держась подальше от злобных ездовых собак. Из палаток почти одновременно выскочили трое мужчин. Каюры, тщательно выбив снег с унтов, вошли в палатку и, здороваясь с каждым пастухом за руку, рассаживались на оленьи шкуры.
В палатке горела свеча, всюду лежали оленьи шкуры. Вверху под потолком висели короткие торбаса, чижи, рукавицы, слева возле входа жарко полыхала печка, на печке в большой кастрюле варилось мясо.
Николка протянул руку ближайшему пастуху, с достоинством сказал:
— Би хатра бый!
Пастух удивленно вскинул мохнатые брови, что-то сказал Шумкову. Тот ему что-то ответил с улыбкой.
«Приятно им, наверно, удивляются, что я на их языке здороваюсь», — подумал Николка и продолжал здороваться с остальными.
Кроме трех пастухов Николка увидел в палатке женщину — она сидела возле печки. Перед ней лежала горка посуды, какие-то мешочки, обрезки камусов, кожаные сверточки. На ней было грязное ситцевое платье неопределенного цвета. В одной руке она держала дымящуюся папиросу, другую руку, с длинной сухой ладошкой, протянула Николке.
— Би хатра бый! — опять сказал Николка.
Женщина визгливо засмеялась, пастухи тоже заулыбались, оживленно переговариваясь.
Николка почувствовал, что смеются над ним, но не обиделся. «Наверно, я смешно здороваюсь, — догадался он. — С акцентом».
Когда все разделись и переобулись в сухую обувь, женщина, лукаво поблескивая узкими черными глазами, поставила на середину палатки маленький низенький столик с острыми ножками. Надавливая ладонью то на одну сторону стола, то на другую, она, установив его горизонтально, расставила на нем чайные чашки и стаканы. Потом железным кованым крючком сосредоточенно вылавливала из кастрюли мясо и складывала его в два деревянных блюда. Покончив с мясом, принялась разливать по мискам вкусно пахнущий мясной бульон.
Пастухи и каюры сидели вокруг стола тесным полукругом, скрестив под себя ноги, и молча наблюдали за действиями чумработницы с таким вниманием, словно она выполняла бог весть какую важную работу. К мясу никто не притрагивался, все чего-то ждали. Николка нетерпеливо глотал слюну. Куски оленины дымились паром. Он сидел, как все, скрестив ноги. Вначале так сидеть было даже интересно, но вскоре ноги уже болели в коленных суставах, невыносимо хотелось сесть поудобней, но распрямлять ноги было и некуда и нельзя, потому что Николка очень хотел быть похожим на заправского пастуха.
Неяркое пламя свечи слабо освещало лица пастухов. Ни на одном из этих лиц Николка не мог сосредоточить свое внимание, все эвены казались ему похожими друг на друга, пожалуй, только один пастух выделялся необыкновенно густыми бровями: они, как мохнатые черные гусеницы, шевелились на его бронзовом морщинистом лбу.
В дальнем углу палатки Николка увидел невысокую стопку журналов и газет, рядом лежал радиоприемник «Спидола». Пока Николка озирался и приглядывался, женщина достала из своего угла алюминиевый пятилитровый бидончик, открыла крышку — терпко запахло брагой. Лица мужчин оживились. Женщина наполнила бражкой чашки и стаканы, Николка пересчитал количество стаканов и чашек — получалось, что порция бражки приходилась и на его долю. «Только водку, сыночек, не пей…» — вспомнил он наказ матери.
— Мне не надо наливать, я не буду пить, — сказал Николка, обращаясь к женщине, но в ту же секунду почувствовал толчок в бок.
Шумков, наклонившись к Николкиному уху, торопливо, почти испуганно, зашептал:
— Что ты! Что ты! Нельзя отказываться! Если налили, непременно выпить надо. Если не выпьешь, кровно обидишь чумработницу. Надо выпить. Обычай такой, закон такой — понимаешь?
Выпив бражку без чоканья и тостов, пастухи оживленно заговорили, выжидающе посматривая на Николку.
Николка взял стакан. «Раз обычай такой… Обычаи надо уважать», — подумал он и, крепко закрыв глаза, торопливо выпил противную мутную жидкость. Поставив стакан, не открывая глаз, он долго кашлял, взмахивая руками. Эвены, добродушно посмеиваясь, аппетитно хлебали мясной бульон, заедая его разваренной олениной.
— Ты, Николка, кушай, кушай больше, тогда хорошо будет, — заботливо советовал Шумков.
Он взял кусок мяса, начал есть. Постепенно горечь и жжение в желудке исчезли, тело расслабилось, налившись теплом, голова казалась легкой и чужой, точно резиновый шар, и приятно кружилась, кружилась…
Чумработница вновь наполнила бражкой стаканы. Николка решительно замотал головой:
— Не надо! Мне хватит… Я уже выпил…
Но опять почувствовал острый локоть Шумкова. На этот раз лицо его выражало крайний испуг.
— Что ты делаешь?! — опять зашептал эвен. — Нельзя отказываться! Если ты выпил одну — значит, должен выпить еще две. До трех надо! Обязательно! Такой у нас закон.
«Вот странный закон, — мысленно удивился Николка. — Нигде я про такой закон не читал и не слышал. Ну, что поделаешь: раз надо — значит, надо». И он, морщась, выпил второй стакан. Потом он выпил и третий, и четвертый. Откуда-то появилась водка в заиндевевших бутылках.
