взвивался маут. Чтобы олени не одичали и чувствовали бы постоянно волю человека, необходимо было показываться им на глаза как можно чаще — с восхода до заката солнца ходили пастухи по сопкам, сгоняя разрозненные группы оленей в тесное стадо, но к утру следующего дня стадо опять рассыпалось. Так продолжалось около месяца. За это короткое время Николка заметно похудел и подрос.
— Горы, я смотрю, на пользу тебе пошли, — заметил как-то Табаков, внимательно присмотревшись к нему. — Растешь не по дням, а по часам. — И вздохнул. — А нам, старикам, одна судьба — все ниже и ниже к земле…
— Не прибедняйтесь, дядя Ваня, за вами скороход не угонится.
Николка не льстил: Табаков действительно был отменным ходоком — высокий, худой, жилистый, он шагал широко, как журавль, и был очень вынослив. Табаков делал шаг — Николка полтора. Идя за Табаковым, он невольно сбивался с ритма, дыхание его тоже сбивалось, поэтому он старался ходить с Табаковым разными маршрутами. Однако и Табакову ходьба, как видно, давалась нелегко. Однажды, перед сном, поглаживая ладонями колени, он поморщился и покачал головой:
— Да-а, что ни говори, а каюрить все-таки легче. Правду люди говорят: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. В меру ходить даже полезно, а пастушить тяжело. Эх, Николка, Николка, связался ты с этими оленями — дались они тебе! — Он сокрушенно вздохнул и неожиданно предложил: — Айда на рыбалку, в бригаду ко мне? Нынче на наваге ребята мои по полторы тысячи заработали, и на сельдяной путине по стольку же вышло — вот это заработок! И весело — люди кругом, девчат много, а здесь ни заработка, ни условий — тьфу!
— Ничего, дядя Ваня, вот приучим оленей к этой местности, тогда полегче будет — за продуктами сходим, посылочку от жены получите; и вообще не так уж плохо здесь. Все дело в том, как настроишь себя, — мне, например, в тайге хорошо!
Николка не случайно упомянул про посылку, он видел, что Табакова угнетают не столько невзгоды пастушеского быта, сколько отсутствие спиртного. И верно, при упоминании о посылке Табаков оживился, глаза его заблестели. С этого дня он все чаще посматривал на Пронькинский перевал, озабоченно приговаривая:
— Хоть бы Костя брезент догадался передать катеристу. А то нынешняя молодежь такая беспечная! Катеристу что? Привезет куда сказано, выкинет как попало, и готово — дело сделано. А если дождь? А если зверь? Об этом никакой заботы — сегодняшним днем живут!
Николке и самому не терпелось побывать за перевалом, где ждали его книги, газеты и, возможно, письмо от матери. Наконец однажды утром Табаков, вопросительно взглянув на Николку, сказал:
— А не пора ли нам за продуктами? Что-то беспокоюсь — как бы медведь чего не сделал с продуктами. Как думаешь?
— Пожалуй, пора, — охотно согласился Николка.
В тот же день они пригнали к чуму оленей и начали ловить маутами ездовых. Оба они плохо владели маутами, только к полудню удалось им изловить пять ездовиков и отпустить стадо на пастбище.
Теперь предстояло одолеть расстояние в двадцать километров, но это уже не проблема, главное было — поймать ездовых. Николка критически посмотрел на пойманных оленей, с усмешкой подумал: «Далеко мне еще до настоящего пастуха. Костя бы этих оленей за полчаса поймал, а мы вдвоем полдня за ними гонялись как сумасшедшие».
Склад с продуктами оказался в условленном месте и в полной сохранности — моторист катера не только тщательно укрыл продукты брезентом, но и не поленился положить под них крест-накрест несколько толстых жердей.
— Молодец, Абрамов, молодец! Ничего не скажешь: все по-хозяйски сделано, по уму — обойдя склад, удовлетворенно сказал Табаков.
Прежде чем приступить к разборке груза, пастухи поставили в стланиковых кустах полог-накомарник, разожгли костер, вскипятили чай, натаскали к костру сухого плавника.
Смерклось. За кустами тихонько плескался лиман — шел прилив, кое-где по берегам белела пена. Над костром то и дело со свистящим шумом пролетали кряковые селезни. Невдалеке от костра, постукивая колодками, паслись ездовые. Гнус беспокоил их, они то и дело взмахивали головами и жались поближе к дыму костра.
Ночь была пасмурная, теплая, грозился дождь, но прошел он, как видно, стороной — где-то громыхнуло тихонько раза два, и все смолкло, только стучали по туго натянутому над пологом брезенту комары, будто кто-то кидал мелким песком, да всю ночь не стихал монотонный комариный гуд.
Утром, разобрав груз, пастухи не обнаружили самого ценного — карабинных патронов. Не поверив этому, они пересмотрели все более тщательно — патронов не было.
— Тьфу! Вот уж невезуха так невезуха! — сердито воскликнул Табаков, разведя руками. — Мало того, что моя баба вместо водки вина прислала, так и Костя патроны забыл. Ведь говорил ему, скажи Машке, чтобы водку прислала. Этим вином только зубы полоскать да почки травить.
— А может, это не Костя виноват, а катерист? Может, катерист патроны забыл?
— Возможно, я Костю не виню, шут с ними, с патронами, как-нибудь обойдемся без них, а вот бабе своей, как приеду домой, лекцию прочитаю! Я у нее спрошу, что лучше да крепче — вино или водка? Я у нее, у чертовой бабы, спрошу… — Табаков еще долго ворчал и грозил жене, не замечая, что Николка смотрит на него осуждающим взглядом.
Весь груз олени поднять не смогли, пришлось Николке надеть на плечи тяжелый рюкзак. Табаков повел аргиш. Чтобы не рисковать, пастухи решили обойти болотистую низину и выйти к перевалу по отрогу через Исыгчан. В Исыгчане Николка бывал.
Там высился на столбах древний, рубленный в охряпку амбар, рядом с ним звонко журчал светлый, как слеза, ручей, вдоль ручья на взлобке, заросшем брусникой, стояли остовы пастушеских чумов.
— Дядя Ваня! Около амбара остановитесь — чай попьем! — крикнул Николка. — Там хорошая водица!..
Табаков, не оборачиваясь, молча кивнул.
«Все жену свою, наверно, распинает, — укоризненно подумал Николка, и тут же на ум ему пришла поговорка: «Муж и жена — одна сатана», и следом он вспомнил слова Хабарова: «В жизни должно быть так, Николка: «либо два сапога — пара, либо — в разные стороны».
В сентябре отзолотились, отполыхали листья карликовых берез и ольховника, поблекло голубое небо, задумчиво поплыли по нему курчавые облака, потемнела, холодно засверкала в речушках вода, сопки, стеснявшие долину, будто раздвинулись, и стало просторней и прозрачней на земле. Уже отзвенели, оттрепетали над опустевшей тундрой птичьи голоса, уже седел по утрам вечнозеленый стланик, а в гольцах и на перевалах давно уже выпал снег — мягкий и пушистый, как пух молодой куропатки.
Закончился олений гон — пастухи ежедневно с рассвета допоздна пропадали в сопках: продирались сквозь заросли стланика, взбирались на каменные осыпи, заглядывали в глухие распадки, отовсюду выпугивая мелкие группы оленей, и сгоняли их в долину, где они сами соединялись в стадо. Чернотроп затруднял розыск оленей, все вокруг было перетоптано, перепутано — не понять, где вчерашний, где сегодняшний след. Разглядеть неподвижно стоящего оленя в бурой тундре тоже не просто — он почти сливался с местностью, а в зарослях стланика скрывался из глаз пастухов, как рыба в мутной воде. Потому пастухи обрадовались, когда в воздухе наконец-то закружились первые снежинки. Снег выпал неглубокий, он едва лишь прикрыл траву, но и этого было достаточно, чтобы видеть на нем без труда следы любого живого существа, будь то медведь или мышь-полевка.
К началу октября пастухи побывали на каждом отроге, заглянули в каждый распадок, не оставили без внимания ни одного оленьего следа, осмотрели самые укромные уголки обширного пастбища.
Пора было приступать к подсчету урожая. Умышленно широко рассеяв стадо по тундре, разбив его на мелкие группы, далеко отстоящие друг от друга, пастухи взобрались на возвышенность и принялись считать. Пересчитав стадо несколько раз, вывели среднюю цифру — получилось четыреста семьдесят голов.
— Это что же, выходит, стало их больше, чем было? — удивился Николка.
— Да, выходит так. Наверно, еще какие-нибудь потерянные прибавились к нам, вот и больше стало. Как бы там ни было, а мы с тобой дело свое сделали, в грязь лицом не ударили, — Табаков удовлетворенно улыбнулся и, чтобы скрыть радость, деловито стал закуривать.
Николка, глядя на Табакова, улыбался открыто и щедро.
