попросту не выдержит. Мир прогнется под ним. Нет, не прогнется: этого не допустит система… Вы просто не знаете, что это такое — система.
— Отлично знаю, — усмехнулся старик криво. — Сам на верхушке такой системы сидел. Не дадут, конечно. И за забором, что самое обидное, тоже никто не сможет оценить. Я там был. Там есть вменяемые люди — бесстрашные, сильные, — но они не умеют мыслить широко. Попробуй-ка, если каждая минута как последняя. Ничего не вырастет в таких условиях, как ни колотись.
— Ужасно глупое положение, — сказала Франческа. — Вещь, нужная всем, не нужна никому.
— И вот тут мы возвращаемся к вопросу господина Штейнмана, — заметил старик. — Как вы изволили спрашивать? Кто выиграл? Кто кого имел?
Пусть мир — это весы с двумя чашками. Если на одну чашку бухнуть мое изобретение, другая взлетит, и равновесия не будет никогда… Пока кругом только сделки и борьба, конечно, никто этого не допустит. Нет, сделки — это отлично. Но кое-что сделками не решишь. Кроме борьбы, есть и соединение. Когда уже не смотрят, что там показывают весы? в чью сторону? кто кого отымел, уделал, победил? — когда и где это станет неважно, тогда и там мое изобретение будет иметь смысл. Только тогда. Только там.
И старик опять застыл неподвижно. Видно было, что он привык к этой позе: прямой, как король на троне, с сигаретой в коричневых пальцах, лицо сосредоточенное, глаза полуприкрыты.
Леви Штейнман хотел было что-то сказать, но тут дунул в окно дымный ветер и раздался первый удар грома. Начиналась буря.
В это время в городе еще вовсю светило солнце, уже, правда, совсем большое и неприлично красное. Певица Марица отпела свое, ее отвели за нежные ручки в самолет, и она полетела гастролировать дальше, на прощание пообещав спеть на этой же площади ровно через полгода. Пробки немного рассосались.
В это самое время Маккавити и Лефевр сидели, строгие и выпученные, и, едва удерживая смех, сердито смотрели поверх стола. С той стороны ерзали банкир Бакановиц и нефтяник Серпинский. Свиты их толпились за дверями, переругиваясь, а сами они были ужасно смущены.
— Я, — сказал Бакановиц, поднимая на Маккавити свои ясные от страха глаза, — понимаю только одно: нам надо немедленно договориться. Эмоции не должны мешать принятию правильных решений…
— Умный очень! — промолвил Маккавити. — Вот терпеть не могу всяких пафосных типов! — он развернулся, здоровенный, рыжий и драчливый, и ткнул своим толстым пальцем прямо банкиру между глаз. — Всегда вас имел, имею, и буду иметь!..
— Самое интересное, — сказал Лефевр, посмеиваясь, — что никакого русского, по правде говоря, вообще нет. Как и водяного топлива, естественно. Как вы в это поверить-то смогли, я не понимаю.
— Вы школу кончали? — поддел Маккавити. — Физику там учили?
Сам он, впрочем, никакую школу не «кончал», а работал с детства на кукурузных плантациях и бродяжничал.
— Я лично в школе учился, — праведно заметил Элия Бакановиц. — А вот как он — не знаю!
— Выдохните, господин Серпинский, — посоветовал Маккавити. — Я давно за вами наблюдаю. Вы вдохнули, а выдыхать не желаете. Эдак и разорвать может, знаете ли. Или еще можно пернуть.
— Я тоже учился, — оправдался Серпинский, от сдерживаемого гнева густо багровея и становясь еще страшнее. — А Бакановиц в пятом классе имел по математике — знаете, что?..
— Ага-а! — заверещал торговец. — А кто в три года отгрыз у игрушечной собачки неприличное?..
— А кто воровал конфеты у бабушки из буфета?
— Ну, знаешь, уж кто бы говорил про бабушку!..
Они сидели перед Лефевром и Маккавити и клепали друг на друга, и клеветали, как два пацана в школе, как две бабы на базаре. Маккавити знал, почему: они хотели снизить суммы штрафа себе и увеличить — другому. Это была увлекательная и интересная игра, но Маккавити поглядывал на часы: через полчаса они договорились с другими сотрудниками отмечать день рождения Лефевра.
— Ну ладно, ладно, — милостиво разрешил Лефевр. — Можете идти, господа. Я понимаю, что у вас много дел. Можете считать, что… э-э… этот энцендент был небольшим встрясом. Стрессом, так сказать.
— Вы, конечно, сволочи еще те, — иронически заключил Маккавити, — зато настоящие мужчины. Не побоялись самих нас. Просто молодцы, да и только.
— И хорошо еще, что это была учебная тревога! — добавил Лефевр, улыбаясь. — Милости просим, заходите еще.
Ответ банкира и нефтяника впервые прозвучал дружно и одинаково.
— Ну, теперь можно и день рождения идти отмечать, — промурлыкал Лефевр и потер руки.
— Погоди, — сказал Маккавити. — Там гроза начинается, я пойду кабинет запру, а то сквозняк все бумаги в окно выдует. Без меня начнете — убью! —
Маккавити понесся большими скачками к лифту. В лифте он приплясывал и напевал что-то простое, вроде:
Гром грохотал, багровое солнце погружалось в жуткую дымку. Маккавити заскочил в туалет, проскользнул по кафелю, не переставая напевать, омочил руки в маленьком резервуарчике с жасминной водой, промчался по коридору — эх, как мы щас дернем, как мы сейчас выпьем, да как закусим! — в дембельском настроении влетел в дверь, вертясь, как волчок, и напоследок кинул беглый взгляд на экран установки.
И помертвел.
— Лефе-е-евр! — завопил он оглушительно. — А-а-а!!!
Но Лефевр был внизу, далеко. Набирать телефон было слишком долго. Тогда Маккавити выхватил пистолет и пальнул в датчик сигнализации, висевший на потолке. В коридоре затопали, ворвались, забегали, навалились всем миром.
— Что случилось-то? — спрашивали, вбегая.
— Да на… мать их! — крикнул Маккавити. — Они нашли этого русского, понимаешь? Они за каким-то хреном оба вместе его нашли! Он на самом деле существовал, и вот теперь они его нашли, его и его хреново водяное топливо!
Сирена выла оглушительно. Вбежал и Лефевр, а за ним — начальство; они сразу поняли, в чем дело, и отдали необходимые распоряжения.
— Франческа, падла! — орал Маккавити, выпучивая глаза в ярости. — Ты понимаешь хоть, Лефевр, какая она сука! Она же действительно продалась, ты хоть понимаешь?! Они сговорились… с этим засранцем из банка Бакановиц… пока мы не смотрели в установку!!
В дикой ярости Маккавити вцепился в стол, прокорябал на нем десять борозд и слизал с пальцев кровь и дерево.
— Успокойся, — держали его за руки Лефевр и другие, — мы, конечно, оплошали, но все можно поправить…
— Ничего нельзя поправить! — орал Маккавити, выпучивая глаза от ярости. — Вы, падлы, не понимаете, что ничего, ничего, ничего нельзя поправить! Я… думал… она свободная, как я!.. А она оказалась такая же шлюха, как вы!.. Как все!.. Она…
На этом месте рыжий мистер Маккавити побагровел, из ушей и носа у него хлынула кровь, и он повалился наземь, как сноп. Его поспешно утащили, по дороге громко призывая доктора.
— Взрываем Бакановица вместе с банком, Серпинского вместе с его конторой, — сказал начальник, брезгливо глядя на всю эту истерику. — Лефевр, вы, я надеюсь, справитесь. Туда, к русскому, посланы люди, передайте им, чтоб окружили дом… В эту Франческу много напихано аппаратуры?
— Тысяч на пятьсот, — вздохнул Лефевр. — Техники клялись, что она абсолютно надежна, но вот, видите…
Лефевр развел руками.
— Ничего, — сказал начальник каким-то странным голосом, — денег не жалко. С этим надо покончить.
— С чем? — переспросил Лефевр.
— Со всем.
